Борис Полевой
Современники
Рассказы
Надежда мира
Бывают встречи, которые никогда не забудутся, проживи ты хоть сто лет.
Событие, рассказом о котором я хочу начать эту книгу, произошло уже несколько лет назад. Но и сейчас я, точно въявь, представляю себе тот летний прозрачный день, зелёную гору, нависшую над широкой, взлохмаченной ветром рекой, и это женское лицо — такое простое, даже обыденное, и эти глаза, глубоко запавшие, антрацитово-чёрные, горящие удивительной, неистовой силой.
У этой женщины было звучное имя героини «Одиссеи», внешность человека, только что перенесшего тяжёлую болезнь, и простая, но страшная биография. Две юные, пышущие здоровьем девушки в живописных словацких костюмах бережно водили её. Протягивая мне большую худую руку с тонкими, казалось даже просвечивающими, пальцами, она тихо, но очень чётко, как говорят люди, выучившие язык по самоучителю, произнесла по-русски:
— Здравствуй!
Рукопожатие её неожиданно оказалось сильным, мужественным.
Чехословацкие друзья успели предупредить меня, что женщина эта только что вышла из клиники. Меня просили избегать в разговоре всего, что могло бы её взволновать, напомнить ей о прошлом.
Она долго не выпускала моей руки и вдруг сама заговорила о том, что наполняло и мучило её душу. И тут, среди развалин старинной славянской крепости, на вершине горы Дивин, что над Дунаем, я услышал удивительную историю этой греческой женщины — историю, перед которой бледнеют и кажутся незначительными испытания её древней тёзки, увековеченные Гомером.
Русский язык она знала неважно — порой в речи её мелькали то болгарские, то словацкие, то чешские слова. О смысле иных фраз, чтобы не прерывать вопросами её повествование, приходилось догадываться. И всё же я попытаюсь изложить эту историю от её имени — не так, конечно, как я услышал её на горе Дивин, а так, как вспоминается она мне сейчас, по прошествии нескольких лет.
— Не удивляйтесь, что я на вас так смотрю, — начала она. — Я смотрю не на вас, а на ваш народ, о котором я столько думала... Да-да, на всех ваших людей, которые помогли мне устоять, перенести все испытания, спасли мне жизнь, хотя, конечно, у вас никто и не знает, что я существую на свете... Девушки, — обратилась она к своим юным спутницам, — прошу вас, не мешайте мне говорить. Он первый советский человек, которого я встретила, и что бы там ни толковали врачи, я должна рассказать ему всё, как было. Плохо не будет, нет, — мне станет легче... Простите, вам это, наверно, покажется смешным, но нет ли у вас с собой московской папиросы, советской монеты, почтовой марки — всё равно, я хотела бы получить это себе на память. Спасибо! Теперь вы сядьте вот здесь, на камень, и я начну рассказывать, а вы, девушки, тоже сядьте, потому что я буду рассказывать долго... Ничего, ничего, врачи нам это простят, мне станет лучше, уверяю вас. Ведь я всегда так мечтала о встрече с советским человеком, которому я могла бы всё, всё рассказать, как старшему брату, как отцу...
Признайтесь, вам кто-нибудь обо мне уже здесь говорил? Ну, так и есть. Здешние товарищи опекают меня, как ребёнка. Они и ветру на меня не дают дунуть, они хотят даже запретить мне вспоминать. Но всё-таки я всё, всё вспомню, хотя мои спутницы, как вы видите, уже сердито нахмурили брови. А вы, пожалуйста, не думайте, что услышите что-нибудь необыкновенное. Весь мой гордый, но несчастный народ несёт сейчас тяжкие испытания. Я — лишь одна из очень многих.
У нас в Греции есть немало людей, вся жизнь которых является борьбой за свободу. А я — нет, я даже в компартию вступила совсем недавно. До мировой войны — с вами надо быть вполне искренней — я даже боялась самого слова «революция». Да, да. Мой муж был учителем гимназии, а я — тем, что у вас называют домашней хозяйкой: выдумывала кушанья подешевле, чтобы хватило жалованья мужа, воспитывала детей, следила за домом и растила розы в садике. Мы с мужем обожали розы, и у нас их было много, очень много. Так вот и жили...
Но вот Гитлер напал на нашу страну. Мы не захотели покориться, сражались, не жалея крови. Но, как вы знаете, фашисты оккупировали и поработили Грецию. Страну, но не народ. Война продолжалась. Она только ушла с больших дорог и велась главным образом по ночам. Мой муж и старший сын, который учился в той же гимназии, где отец его преподавал родной язык, оба продолжали днём заниматься своими делами. А по вечерам они иногда куда-то исчезали, возвращались под утро усталые, голодные, и я потом долго выбирала колючки из их тужурок и оттирала глину с их брюк. Я обо всём догадывалась. Мне было очень страшно. Кругом — расстрелы и облавы. Эти греческие фашисты — хитосы, — как когда-то турецкие янычары, прибивали убитых партизан к доскам и выставляли их тела на базарных площадях. Я много плакала, но ничего не говорила моим мужчинам. Они думали даже, что я ни о чём не догадываюсь.
Потом мы узнали, что Гитлер напал на вашу страну. В ту ночь муж и сын, уже не таясь от меня, собирались в горы. На этот раз они уходили надолго.
Прощаясь, муж всё мне рассказал. Он сказал: фашисты напали на великий советский народ. Теперь фашистам конец. Все честные люди должны помочь советским солдатам скорее расправиться с бешеными псами. Тогда я была только женщиной, ничего не знавшей, кроме мужа, детей и роз. Я стала умолять моих близких подумать обо мне, о семье. Я даже, помнится, говорила мужу: «Русский народ — могучий народ. Пусть русские сами расправятся с Гитлером, раз он на них напал». Сын засмеялся, а муж сказал: «Советские люди, конечно, и без нас справятся с Гитлером, но когда человек борется с бешеной собакой, все честные люди должны броситься ему на помощь. А ведь ты, Пенелопа, считаешь нас честными людьми, не правда ли?..» Да, оба они были честны, они
