Не печалься, Нежанка… Все минует, все наладится. И круче в твоей судьбе непогоды бывали, а и то выжила. Дадут пресветлые боги — и в этот раз вывернешься!
…а все же, сколь не отказывайся от правды, себя саму не обманешь. По нраву мне колдун. И то не диво — женская натура такова, что опоры искать требует, стремится приткнуться к сильному плечу. И что — то диковатое, первобытное во мне тихонько шепчет, что зверя сильнее в этих краях не найти.
К вечеру снова поднялся ветер.
Я ходила меж столов в едальном зале, обносила гостей питьем да кушаньями, и не могла отвлечься от голоса вышнего бродяги, запутавшегося крылами в печных трубах. Улыбалась приветствиям старых знакомцев, кивала-раскланивалась, и вслушивалась в ветреное пение. Вполглаза приглядывала за подавальщицами, снующими промеж столов, и ловила себя на том, что негромко подпеваю неслышимой мелодии…
Ой, не ко времени распелся ветер, не в добрый час. Я прикусила себя за щеку, от души надеясь, что боль отрезвит, воротит разум.
Дядька Ждан бросил мне быстрый взгляд из-за трактирной стойки — все ли в порядке, девка? Я принужденно улыбнулась ему в ответ — справляюсь, дядьку, не тревожься.
И ведь справлялась.
Яринка заглянула, заняла свой излюбленный стол у дверей в кухню. Пытливо вгляделась в глаза, нахмурилась — и промолчала, хоть я, словно воочию, видела вопросы, что у нее под языком вертелись. Улыбнулась и ей — не тревожься, подруженька! Все хорошо. Все ладно.
Мирно гудело пламя в очаге общего зала, потрескивал огонь в светильниках. Пел ветер.
И я не заметила, как сызнова начинала ему подпевать, мурлыкать под нос незатейливый стародавний мотив, что ещё мамки да бабки наши, бывало, певали.
…не зря, не случайно гонял дядька Ждан из своего трактира по ветреному осеннему времени музыкантов да песельников…
Тягуче, сладко поет ветер свою долгую песню…
И я вплетаю голос в его древнее песнопение.
…шаг становится плавен и текуч.
…обостряется, меняется слух.
…распрямляется спина, разворачиваются плечи.
Голос растекается по общему залу. Тягучий, густой, глубокий. Звук стелется, возвращается от стен трактира, отзывается гулом в моих костях и сосущей пустотой под сердцем. Зовет — и я откликаюсь. Протекает сквозь меня — и я растворяюсь. Зову в ответ.
…теряю себя.
На чужой погляд, может, и не видать.
Ну, ходит девка по едальне, разносит яства да выпивку. Улыбается гостям. Напевает.
…а может, и видать.
Отводят глаза иные из местных — матерые охотники! — стараясь не встретиться взглядом, встревожено глядит Яринка. И я спиной чую, как цепко, со спокойным и жестким вниманием поглядывает в мою сторону дядька Ждан.
Струится по спине темная коса, гибко гнется сильная спина, встают на столы миски-плошки. Сочится силой каждый шаг.
Льется зазывная песня.
…и та часть меня, что оборонила разум, отстраненно отмечает, как вплетается в песнь чистый ручей чужого голоса. Улетает в потолок жаворонком. Стешка. В каждом движении — зов, в каждом жесте — манящая девичья краса.
…не пойму эту девку. В любом деле мы с ней локтями толкаемся, а тут на тебе — своей волей следом шагнула.
… хватает ртом воздух Даренка, пытаясь удержаться на краю. Упирается, противится потоку. Да где ж устоять — ни воли ей не хватит, ни силенок, и звенит, звенит высокий колокольчик ее голоса.
…Колдун пристально глядит в спину — и взгляд его будоражит. Будит запретное, потаенное.
Встряхиваюсь.
…Яринка перекрывает обзор на стол магов, о чем — то спорит с ними, потом ругается. Обвиняет в волшбе в лесу? Вот странная, знает же, не они то… Резкий взмах лекарской руки — и сметенная утварь летит в лицо Дивному. Тот взлетает на ноги — и на его руках повисает Серый, а Колдун загораживает собой подружку от взбешенного эльфа.
…ветер поет — о скорой зиме, о ползущих по — над лесом снеговых тучах, о близких метелях. И подпевают ему — и мне — втянутые в беспокойный осенний зов женщины. Сливаются воедино голоса, дробятся. Завораживают переливами.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
…Твердислава. Она — то чего отозвалась? Уж эту-то силой не согнешь, не баба — кремень! И, все ж, голос ее — бесскверный, зрелый — полноводной рекой вливается в песню. Удивление касается меня — и тонет, растворяется, как не было.
…взгляд Колдуна жжет лопатки, и откликается на него все, что есть во мне женского. Я не оборачиваюсь к мужчине — мне и не нужно. Не смотрю на него — чую. И походка меняется, в каждом шаге — призыв. И поднос, пристроенный сбоку, маняще обрисовывает изгиб талии и округлость бедра.
…Яринка, отчаянно мотнув головой, с какой — то бесшабашной радостью поддается мне и ветру — и голос ее, властный голос лекарки, привычной повелевать больными, расправляет крылья.
…песня гудит в костях, в ушах, в необхватных бревнах трактирных стен. Ведет за собой, и нет причин за нею не идти. Голоса переплетаются, перекликаются, то разделяются, то собираются воедино. А то вдруг утихают — и в установившийся завороженной тиши взлетает в потолок, стелется по над полом, струится переливами один-единственный голос…
И мягкой поступью, текучим шагом скользят по трактирному залу певуньи. Разносят снедь, собирают пустую утварь. Похваляются гибкостью стана, упругостью походки нежной юности, силой и красой зрелой женственности.
Они, шагнувшие вослед за мной, над собой больше не властны. Они ноне не для людей поют. Не для тварного мира. Улетает песня сквозь тяжелые стены, прибитые своим весом к земной тверди, к предзимним небесам. Там, в бездонной выси, в темной ночной глубине, ворочаются снеговые тучи. Сворачиваются в тугие клубы грядущих буранов, в свирепые плети метелей. Железно грохочут, затворяясь, небесные врата, выпустившие в мир зиму. Снежной поступью, морозным дыханием идет она к людям.
Близится дикое время, вольное время!
С беззвучным звоном рвутся нити, державшее в наших краях Ясно Солнышко — будет ему. Пора и меру знать. Матушке-Земле тоже отдых потребен…
Летит, летит в небеса ликующая песня, приветственная, призывная.
Поздорову тебе, Зимушка-Зима! Долго же ты добиралась…
Вот о чем поют они. А я… Мне просто радостно приветствовать снежное время.
И распадаются оковы, что держали меня в очерченных волей берегах. И размываются границы меж запретным и дозволенным. И то, что ране казалось смертоубийственным, теперь видится единственно верным.
И в голосе моем больше зова, чем должно. И мне нет нужды поворачиваться да глядеть, что бы знать, что тот, кому призыв мой назначен, его слышит. И оттого в изгибе шеи, в повороте головы, в движениях рук появляется особая мягкость. Видит. И взгляд его не жжет — греет.
Поет, перекликается в выси небес с женскими голосами ветер, предвещающий зиму.
…Свеча в грубом деревянном подсвечнике на столе горит неровно, и отсветы ее мечутся по плечам мужчины, по лицу его. У него на висках капли пота, и волосы у кромки роста влажные, страшные глаза закрыты, а короткие темные ресницы слиплись. И дыхание — затрудненное, хриплое.
Голова запрокинута, а горло — доверчиво и беззащитно открыто. И оттого безумно хочется поцеловать его, прихватывая губами солоноватую кожу. Я так и делаю, и с удовольствием ощущаю под тонким плотным покровом биение жилки — ток чужой жизни. Выцеловываю её — чтобы и сейчас, и впрок после себя оставить, что бы билась, не смела затихать угасать! Мне нужно, так нужно прижаться ближе, теснее — и от этой нестерпимой потребности я извиваюсь, пытаюсь обвить его всего, опутать собой, и одной рукой вцепившись в шею Колдуна, суматошно скольжу по его спине другой рукою, по тяжелым литым мышцам, по выступающим позвонкам хребта крупного, тяжелого мужчины.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
Мое, мое, с рычанием носится в голове, мое!
Оплетаю его собой, обволакиваю — не уйдешь!
Отдаюсь вся — владей!
Дрожит, трепещет пламя в грубом деревянном подсвечнике. Сливаются воедино дыхания. Молчит утихший ветер…
