Но тут-то и была его великая ошибка. Он почему-то думал, что революция убивает сословно. Он еще не знал, что кровь демократична. Ибо революция, как Сатурн, пожирает и своих законных детей! И скоро, скоро они все поедут на казнь. И отец революционного трибунала Дантон, приговоренный к смерти тем же трибуналом, и Робеспьер, и Сен-Жюст... всех пожрет эта вечно голодная до крови дама... Я пережил это время в скучном своем полку, но я знал - скоро меня призовет слава... Республика задыхалась в огне мятежей и интервенции. Восстал Лион, и усмирять его был послан мой будущий министр, депутат Конвента Фуше. Он велел взять двести юношей. Их связали веревками. И в этот сгусток человеческого отчаяния он палил из пушек. Я читал его воззвание: "Пусть их трупы доплывут до Тулона, внушая ужас врагам Республики".
Император усмехнулся.
- Потом я часто напоминал Фуше о Лионе и о том, как он голосовал за смерть короля. Но эта хитрая лиса неизменно отвечала: "Чего не сделаешь, сир, чтобы освободить место вам!" Фуше хитер и подл, а все думают, что умен. И самое глупое - он сам поверил в свой ум.
И опять он вернулся в прошлое:
- Но как забилось мое сердце от странного предчувствия, когда я услышал: "Вслед за Лионом восстал Тулон". Роялисты захватили город и призвали армию интервентов. Семь тысяч испанцев, восемь тысяч пьемонтцев и неаполитанцев, а также две тысячи англичан и стоящие в порту британские корабли обороняли мятежный город. Тулон стал головной болью революции. Который месяц у защищенного с моря и суши города беспомощно топталась наша армия...
Но судьба... Запомните - если она служит вам, вы всегда окажетесь в нужное время в нужном месте. И вот уже мимо Тулона и увязнувшей в осаде армии проезжает посланный за порохом в Авиньон капитан Бонапарт, и в это же самое время командира артиллеристов (я помню его имя - Даммартен) тяжело ранят, а в тулонскую армию вдруг прибывает депутат Конвента, мой давний знакомец корсиканец Саличетти.
Мы обнялись и заговорили на языке нашей родины. Он пригласил меня в палатку. Узнав, что я капитан артиллерии, он открыл рот, чтобы рассказать о ранении Даммартена. Но я уже знал - всё тот же голос судьбы... И тотчас придумал, как действовать. Я предложил ему прогуляться и, показав на стоявшее неподалеку орудие, сказал: "Вы плохо ведете осаду! К примеру, какая польза от этого орудия, если вы не умеете даже правильно его поставить?" Саличетти воззрился на меня в крайнем недоумении, и я пояснил: "Ядро из этой пушки не долетит не только до укреплений Тулона, но даже до моря. Хотите пари?" И, не дожидаясь его ответа, приказал артиллеристу: "Заряжай!" Три выстрела подтвердили мою правоту. А дальше было все, как я и ожидал: потрясенный моими знаниями Саличетти тотчас предложил мне заменить Даммартена.
Я согласился, и он сел писать в Конвент. Ему нужно было обосновать мое назначение, ибо во времена террора все боялись обвинений в предательстве. Головы летели каждый день. Я стоял над ним и видел, как перо его выводило: "...и случай нам помог: мы остановили проезжавшего мимо очень сведущего капитана Буонапарте и приказали ему заместить раненого". Случай? Да. Но мой случай! Теперь всё, что я продумывал в полку бессонными ночами, можно было начать осуществлять.
Крепости берет артиллерия. Но сначала надо было наладить дисциплину среди моих артиллеристов - этой вольницы полупьяных санкюлотов... Я был худ, страдал от чесотки, и сзади меня часто принимали за девочку. Подчинить этих полупьяных великанов можно было только мужеством. Я велел поднять над батареей знамя с надписью: "Батарея бесстрашных". И теперь во время артиллерийских дуэлей с тулонцами поднимался на бруствер и преспокойно стоял под ядрами, скрестив руки. Мои артиллеристы смотрели на меня сначала с изумлением, потом с великим трепетом. Они поняли: я не знаю страха. Но я пошел дальше - велел уничтожить укрытия, в которых они прятались от ядер (и оттого стреляли слишком медленно). Сюда, на батарею, под вражеский огонь я охотно приглашал всех этих революционных бездельников - инспекторов из Парижа. И уже через мгновение они с ужасом спрашивали: "Что у вас здесь служит защитой?" А я отвечал, стоя на бруствере: "Как вы уже поняли, граждане, защитой нам служит наш патриотизм!" Под хохот моих артиллеристов они в страхе кланялись каждому ядру, а потом попросту падали ничком на землю... Я помню молоденького солдата, бросившегося на землю вслед за этими трусами, когда прямо на нас полетело ядро. Оно разорвалось совсем рядом со мной, я был покрыт грязью, но - ни единой царапины. И я сказал солдату: "Глупец, ты видишь - я невредим! Но если бы это ядро было предназначено мне, оно нашло бы меня, даже если бы я зарылся в землю на тысячу футов". И мои подчиненные окончательно поверили, что я заговорен. И теперь они подчинялись мне абсолютно.
Все разбросанные по побережью орудия я приказал собрать вместе. Мои артиллеристы свозили их со всего побережья под обстрелом противника... И доблестно погибали под огнем... Генерал Карто (до революции он был плохим художником, а теперь этот болван командовал тулонской армией) ничего не понял и потребовал от меня прекратить терять солдат, намекая, что это пахнет изменой. Испуганный Саличетти ему не возражал... Но мне помог Огюстен Робеспьер, брат диктатора, присланный от Конвента вместе с трусливым корсиканцем. И еще умница Дюгомье - этот генерал мне тоже сразу поверил. Помню, они собрались в палатке, и я произнес перед ними неплохую речь. Я учил их новой тактике - моей тактике: "Чтобы обороняться и выжить - надо дробить свои силы. Чтобы атаковать и победить - силы необходимо объединять. Мы атакуем. И весь артиллерийский огонь надо направить в одну точку, наносить мощнейший удар на одном участке, пробивая брешь в обороне противника. И если брешь пробита - судьба битвы решится в мгновение, сопротивление врага станет бесполезным".
И я показал на карте высоту Эгильет, где нужно было пробить эту смертельную для противника брешь. Высота господствовала над рейдом, оттуда можно было разбомбить флот англичан. "Вот ключ к Тулону!" - сказал я. Но болван Карто никак не мог понять меня, стоящего перед ним мальчика, тонкого, как щепка, с висящими по щекам немытыми патлами, нервно расчесывающего себя до крови... Зато меня поняли Огюстен Робеспьер и Дюгомье - и мы штурмовали высоту Эгильет. Я был в самом пекле, во главе атакующих. Подо мной убило ядрами трех лошадей, но сам я был лишь легко ранен пикой. Я превозмог сильную боль... скрыл свою рану - солдаты должны были верить в мою неуязвимость. И они запомнили - и про трех убитых лошадей, и про неуязвимого Бонапарта!.. Но в решающий момент, когда противник уже готовился сдаться (ах, как я всегда чувствовал этот миг!), этот идиот Карто велел отступать...
И опять они собрались в палатке, и опять я заставил их поверить мне. Огюстен Робеспьер приказал повторить штурм. Я собрал все батареи в кулак, не покидал своих артиллеристов ни днем, ни ночью - спал на земле рядом с пушками, завернувшись в шинель... И был второй штурм. Я отлично обработал ураганным огнем форт Мюльграв, прикрывавший высоту Эгильет. И уничтожил гарнизон. Я сказал Огюстену Робеспьеру: "Теперь ступайте с Богом отдыхать. Считайте, что мы уже взяли Тулон. Через два дня вы будете там ночевать".
Император смотрел в окно каюты, мимо которой прохаживались по палубе английские матросы. Но он их не видел- он был в Тулоне...
- Да, все было кончено! Мы захватили форт, а потом высоту. Оттуда я устроил ад для английского флота. Два дня непрерывной канонады - и начался новый штурм Тулона. Семь тысяч солдат бросились в атаку.
И опять в разгар боя мне стало ясно - вот-вот дрогнут атакующие. Я снова чувствовал этот решающий миг битвы! И тогда я бросил в бой мой резерв. Я сам повел солдат в пекло сражения! И решил его исход. Началось жалкое бегство защитников города на английские корабли. А потом уходящая, точнее, убегавшая в открытое море английская эскадра. Тулон, считавшийся в Европе неприступной крепостью, был взят! Великий день - семнадцатое декабря девяносто третьего года. Британские газеты отказывались верить: Тулон, защищенный с суши и с моря, пал?! Моя звезда взошла. Это было первое из шестидесяти великих сражений, которые меня ждали. Шестьдесят побед! Больше, чем у моих кумиров, вместе взятых: Александра Македонского, Цезаря и Ганнибала...
Огюстен в подробном докладе написал обо мне в Париж. И, конечно, после доклада брата всемогущего Максимилиана - немедленный результат: звание генерала. Мне было двадцать четыре... генерал Бонапарт. И вот теперь, через двадцать два года, они хотят оставить меня в том же звании...
Он засмеялся. Император уже вернулся в реальность и сказал, глядя на англичан, гулявших по палубе:
- Как они бежали из-под Тулона!.. А утром я так приветствовал наступающий день: "Это взошло твое солнце".
Во время прогулки по палубе я услышал, как император с усмешкой спросил адмирала Кокберна:
