Он засмеялся. Император уже вернулся в реальность и сказал, глядя на англичан, гулявших по палубе:
- Как они бежали из-под Тулона!.. А утром я так приветствовал наступающий день: "Это взошло твое солнце".
Во время прогулки по палубе я услышал, как император с усмешкой спросил адмирала Кокберна:
- Не скажите ли, сэр, где был "Нортумберленд" в те дни, когда я захватил Тулон и выгнал оттуда английские гарнизон и флот?
- Про судно не знаю, - ответил адмирал, - но я был среди тех, кого вы прогнали...
Вечером император сказал мне в каюте:
- Он не знает! И это люди чести?! Я уверен, "Нортумберленд" был в той самой эскадре, которую я вышвырнул из-под Тулона... Поэтому они и пересадили меня на этот корабль. Жалкая месть!
Однако за дело... В Тулоне я встретил Новый год, а четырнадцатого января стал генералом. В тот день мы с Огюстеном сидели в маленьком кафе на набережной. С моря дул вечный бриз. Молодость, удача! Огю
стен позвал меня с собой в Париж. Он рисовал мне радужные картины столичного будущего. Я было открыл рот, чтобы с благодарностью согласиться... и вдруг отчетливо понял - нельзя! И с изумлением услышал, как я отказываюсь! И Огюстен с таким же изумлением смотрел на меня. Он ничего не сказал, только пожал плечами. Молча допил свою чашечку кофе и ушел обиженный. Он отбыл в Париж, а я остался на юге командующим артиллерией... проклиная себя за отказ. Но через полгода наступило Девятое термидора, и я понял - судьба спасла меня.
Я столько передумал об этом дне. Какая сцена для великой пьесы! В бывшем придворном театре королей Конвент сыграл последний акт нашей революции! Я хорошо помню эту залу Конвента. Здесь не так давно приговорили к смерти ничтожного короля. Теперь здесь же предстояло исполнить главный закон революции - истребить ее любимых детей...
Робеспьер начал говорить, но ему не дали. Ему стало плохо, он попытался сесть на скамью, а они кричали: "Не смей туда садиться, это место Демулена, которого ты убил!.. И сюда не смей - это место Вернье, которого ты уничтожил!.." Он пытался продолжать говорить, но от волнения поперхнулся. И тогда прогремели знаменитые слова, которые закончили великую революцию: "Кровь Дантона душит тебя, несчастный!"
Каков эпилог! В ночь на десятое термидора в парижской ратуше с челюстью, раздробленной пулей, лежал всесильный Максимилиан Робеспьер. Около него суетился жандарм, совсем мальчик, уверявший, будто это он стрелял в Робеспьера. Вчерашнего диктатора перенесли в Консьержери, он лежал в камере, глотая кровь. Впоследствии я отыскал врача, который выдернул из его раздробленной челюсти осколок кости и несколько зубов. И врач подтвердил мне то, в чем я всегда был уверен - жандарм ни при чем, это было самоубийство. Жалкий конец... Для истории ему надо было подняться на эшафот, как Дантону, - и попрощаться... нет, не с народом... народ, чернь - пустое, но с Историей, со Славой!..
В революции есть всего два сорта вождей - те, кто ее совершает, и те, кто пользуется ее плодами... Пришло время срывать плоды с дерева революции, и к власти пришли воры и негодяи. Началась охота на ведьм. Под радостные крики разбивали статуи великих революционеров, которым еще вчера эта толпа поклонялась.
Я счастливо избежал гильотины, которая мне наверняка грозила, если бы я поехал с Огюстеном в Париж. Правда, тюрьмы не избежал.
Очутился я там уже через две недели после казней в Париже по обвинению в близости к врагу народа Огюстену Робеспьеру и... в намерении сдать англичанам Марсель! Кровавый бред кружил головы! От страха все помешались на доносах... Кому я был обязан этим диким вздором?.. Я узнал это на первом же допросе. - Он засмеялся. - Тому, кто действительно был близок к Огюстену, моему приятелю Саличетти. Таким образом он хотел спастись сам.
Я сидел в тюрьме под Ниццей и смотрел сквозь решетку на море... С крыши тюрьмы в ясную погоду можно было увидеть в бинокль очертания далекой земли мою Корсику. В тюрьме мне исполнилось двадцать пять. Что ж, четверть века прожил, следовало подвести итоги... За это время я многое успел: был объявлен вне закона на родине, жил в нищете и все же стал одним из самых молодых генералов Республики... Мне предлагали бежать, я отказался - зачем? Если судьба предназначила меня для великих дел, я и так буду на свободе... Если этого не случится, значит, я обычный смертный. И тогда стоит ли жить?! Лучше гильотина! Я был совершенно спокоен.
Я решил написать письмо в Париж. Хотя знал: при этой охоте на ведьм лучше затаиться. "Опасно напоминать о себе обезумевшему Парижу", - так посоветовал начальник тюрьмы, весьма мне симпатизировавший. Но я был уверен: судьба за меня! И я написал: "Хотя я оклеветан без вины, я не хочу роптать и жаловаться на Комитет общественного спасения. Я не слишком ценю свою жизнь, и только вера, что могу послужить Отечеству, позволяет мне все это переносить и просить вас, граждане: "Разорвите мои цепи!" Сколько подобных молений они получали... Тщетных молений! И сколько невинных тотчас отправилось в те дни на эшафот после подобных писем! Но со мной свершилось чудо. Всего через две недели вместо путешествия на гильотину я гулял на свободе. Так я проверил мои отношения с судьбой...
Выйдя из тюрьмы, я узнал, что мой обвинитель Саличетти находится в бегах. Через друзей-корсиканцев (мы всё всегда знаем друг о друге) я выяснил, где он скрывается. Он прятался у любовницы, трусливо пережидал время казней... И я написал ему: "Я мог бы отомстить тебе, но не трусь: этого я не сделаю, никому не скажу о тебе ни слова. Ибо никогда не забуду твои благодеяния, мой вчерашний товарищ..." Еще бы - ведь это он помог мне встретиться с Историей, смел ли я забыть это?
Новые власти предложили мне отправиться в Вандею. Героя Тулона хотели заставить усмирять бунтовавших крестьян! Я предпочел отставку и поселился в Париже. Устроился работать в топографическом отделении военного министерства, составлял инструкции для нашей итальянской армии, бесславно топтавшейся в Пьемонте. Получал гроши, да и выдавали их не всегда аккуратно, так что обедал по знакомым... Вечно голодный, задолжал всем - прачке, ресторатору, бакалейщику, виноторговцу... До сих пор помню этот ужас, когда раздавался стук в дверь, - кредиторы! Чаще других приходила прачка чудовище необъятных размеров с громоподобным голосом. Она свирепо требовала заработанное.
Самое тощее существо в Париже самого странного вида - это был я! Представьте себе: "собачьи уши" (так называлась моя старенькая треуголка с опущенными полями), жидкие волосы до плеч, потертый генеральский мундир и вечно мрачный взгляд... Моя работа в министерстве заключалась в бумажной писанине - инструкциях для нашей дурно экипированной армии в Италии, с трудом сдерживавшей натиск австрийцев. Но по ночам с этой жалкой армией я одерживал победу за победой... на карте, при свете огарка свечи, который я должен был к тому же экономить. В своей нищей комнатушке, забывая о голоде, я громил хваленые австрийские войска, оккупировавшие мою Италию, родину предков. Я грезил об этих победах непрерывно...
И я решил действовать. Добился аудиенции у Барраса. (Один из главных организаторов термидорианского переворота, член Директории - правительства Республики после гибели Робеспьера*.) Ему рекомендовал меня генерал Лютиль, участвовавший в штурме Тулона. До революции виконт Баррас был королевским офицером. Этот высокий красавец соединял всю испорченность старого режима с кровавым цинизмом людей революции. Его жизнь была похожа на роман, кровавый и похотливый, и с самыми гнусными иллюстрациями... Он был способен на переворот, на убийство, мог ограбить монастырь и... завоевать колонию на краю света. Теперь он был этакий всемогущий революционный принц, окруженный любовницами, льстецами и ворами-финансистами.
Как я ждал этой встречи! Когда я вошел, Баррас уставился на меня с величайшим недоумением - ему было трудно поверить, что перед ним герой Тулона... так я выглядел. Я был... - Император усмехнулся и посмотрел на меня. - Даже худее вас, Лас-Каз. "Однако вы слишком молоды, генерал", сказал мне Баррас. Я не смог отказать себе в ответе: "На полях сражений, гражданин, взрослеют быстро. А я не так давно с поля боя". Баррас из вежливости спросил меня о Тулоне. Я с наивным жаром тотчас стал рассказывать... и натолкнулся на его отсутствующий взгляд, с открытой скукой блуждавший по моему изношенному мундиру. В это время в кабинет заглянула красивая дама...
Я подумал, что хорошо знаю "красивую даму". Жозефина была тогда любовницей Барраса...
Император строго посмотрел на меня и продолжил:
- После чего Баррас заторопился и попросил меня изложить мое дело. Я начал пересказывать восхитительные проекты побед в Италии, выношенные на моем чердаке. "Нам надо перестать обороняться! - горячился я. - Самим напасть на войска австрийцев в Италии. На штыках понести в Европу нашу свободу". Баррас совсем заскучал. Ему, как и всем им, новым повелителям, было не до свободы. Все, что не сулило денег, было им скучно. Он откровенно ждал, когда я закончу. И торопливо поблагодарил меня, как только я замолк. Я понял, что уйду ни с чем. Однако я в нем ошибся, он был мерзавец, но талантливый мерзавец. И, видно, оценил и хорошо запомнил меня.
