Потом он понял, что пора возвращаться.
* * *
Слухи бежали на много верст впереди повозки; все эти возбужденные, горестные и радостные, толпящиеся люди были там, далеко – но он заставлял себя милостиво кивать в ответ на приветствия. Она стояла рядом, кутаясь в шелковое покрывало, мертвой хваткой держась за Дадонову руку, он видел, как разгорались глаза у любого взглянувшего на нее мужчины – но сам испытывал лишь горечь и нежность. Нежный зверек в алчном теле одалиски…
Въезжая в город, он невольно поднял глаза на спицу – петушок сидел неподвижно, сверкая на солнце позолотой, равнодушно глядя поверх голов и крыш: смирное, безучастное чудовище.
И не успев отвести взгляда, скорее почуял, чем услышал, как шум толпы притих и изменился.
Над головами расступавшихся людей плыл нелепый, оклеенный серебряными звездами колпак. Чародей явился поздравить своего государя и посочувствовать скорбящему отцу.
Узкая рука сильнее вцепилась в Дадонов локоть:
– Кто это? Мне страшно…
Глаза царя встретились с узкими, как ящерицы, глазами чародея. И тотчас наползла пелена.
…Тогда орды наседали с севера и с юга, неся огонь и смолу, обращая цветущие земли в край мрака, пепла и слез. И сколько жизней спасло позолоченное чудище, воссевшее на спице, чуявшее напасть за тридевять земель – и предупреждавшее об угрозе, не дававшее орде навалиться врасплох? Столица давно стала бы городом мертвых, и Дадон не на троне сидел бы – на колу, если бы не тот страшный и царственный подарок…
…Подарок. Ловушка. Месть скопца. Или все-таки бред? И не чародей ли поставил средь чиста поля гибельный шатер, начиненный соблазном?
Дадон тряхнул головой, отгоняя колючую, как ледяная иголочка, мысль. Теперь не важно. Все в прошлом…
– Птица сослужила службу, не так ли? – мягко спросил мудрец. Дадон снова поднял тяжелый взгляд: петушок медленно поворачивался вокруг своей оси.
– Нам время рассчитаться, – продолжал чародей тем же ровным мелодичным голоском. – Получая птицу, ты давал обещание. Помнишь?
Он ничего не обещал старому волшебнику. Вернее, он обещал «все», «все, что пожелаешь»… В те дни он готов был отдать собственную кожу… Но ведь обещать все – ничего не обещать, и не надо быть чародеем, чтобы понимать это…
– Я подарил тебе петушка, Дадон. Подари мне теперь…
Звездочет замолк, вглядываясь в лицо царя, и произнес уже звонче:
– Подари мне теперь… ее!
Позолоченная птица приостановилась, чтобы начать вращение в другую сторону. Дадону казалось, что он видит оловянные, пуговичные глаза железного стража.
– Кого? – переспросил он медленно. И мигнул, чтобы отогнать видение: тяжелый царский жезл опускается на крахмальный колпак, серебряные звезды обагряются кровью…
– Ее, – повторил мудрец бестрепетно. – Твою новую царицу.
Дадон стиснул пальцы, сжимающие посох. Его рука может и не повиноваться рассудку; еще секунда – и его рука сама собой нанесет удар.
– Ты же скопец, – возразил он глухо. – Зачем она ТЕБЕ?
Чистый детский лобик чародея на мгновение покрылся старческими складками:
– Ты обещал.
Дадон растянул рот в усмешке:
– Золото. Да?
На узкие чародеевы глаза опустились лысые, почти прозрачные веки:
– Нет. Нам это неинтересно. Ты обещал.
…брызги мозга на мостовой, красное на белом, неопрятные пятна на роскошном и безвкусном одеянии…
– Лошади, – голос Дадона не дрогнул. – Пост… Хотя бы и придворного звездочета. Ты хотел бы обеспечить свою старость?
– Я хочу царицу. Ты обещал.
Тонкая рука на рукаве. Бешеное биение маленького детского сердца. Его смысл, его свидетель, средоточие любви и жизни.
– Ты ополоумел, – протянул Дадон, незаметно перехватывая жезл левой рукой.
Красное на белом. Как клубника со сметаной.
– Нет. Выполни обещание. Ты дал слово, что…
Сейчас жезл упадет прямо на кромку колпака. Прямо на кромку, на шов между желтой человеческой кожей и белой с серебром тканью.
Площадь молчала. В тишине различим был и скрип поворачивающегося на спице железного идола; впрочем, Дадон не слышал его из-за шума в ушах.
…Лицо Гриши с кровавыми ямами вместо глаз. Небо шевелится крыльями – в небе тесно от воронов, сплошной шевелящийся черный покров…
…Рваный воротник на Тошиной шее – темно-красный воротник, неу – мело перерезанное горло…
Он не слеп. Радужная пленка, дом из белых облаков, сейчас лопнет, сейчас дунет ветер, сейчас рухнет башня, хрупкая, как бред, башня его придуманной жизни…
Ее глаза. Выматывающие душу темные глаза. Не железное чучело на спице – человек…
Человек ли?
Да. Любящий. А значит, человек…
– Государь. Госуда-арь…
Как тогда, в шатре, проплакала: «Пожалейте»…
Пожалел бы – срубил бы. Пожалел бы – сразу. Пожалел бы…
Чародей поднял веки, ослепив Дадона зеленью глаз:
– Ты давал слово!!
…И опустить сейчас жезл на твою голову, старик. И все равно не вернуть прежний мир, рухнувший со смертью Тоши и Гриши, и не удержать этот, совершенный, как мыльный шар, и столь же недолговечный…
– Бери.
Он услыхал свой голос со стороны; а может быть, это кто-то другой равнодушно сказал его устами:
– Бери. Она твоя.
– Дадон!!
Нет, она человек. Только человечий голос может вместить столько горя и страха.
– Бери, – повторил он устало. Посох выскользнул из пальцев и стукнул набалдашником о дно кареты.
Чародеевы веки задрожали, неприятно напомнив того птенца, которого маленький Гриша пытался научить летать – а он сдох, и перед смертью вот так же дергал полупрозрачными белыми веками…
Площадь ахнула. Сотни людей одновременно вздохнули – и оттого холодный ветер прошелся по Дадонову лицу. Чародей торжествующе вскинул руку:
– Моя! Она моя!
Тонкие дрожащие пальцы выпустили Дадонов локоть. Холодный ветер и пустое шелковое покрывало, беспомощно скользящее к ногам…
Он с ненавистью вскинул помутившийся взгляд. Спица была пуста.
Сейчас площадь взорвется криком удивления и ужаса. Сейчас зазвенят в ушах здравицы, проклятия, растерянные вопли – сейчас, но пока тишина, и в тишине – тихий звон…
Эти короткие крылья оказались способны поднять грузное тулово. Крошки позолоты, кружащиеся в солнечных лучах, как снежинки… И петушок кружит над площадью. Стальная птица летает, осыпая желтые золотые хлопья, и хлопья валятся прямо в разинутые рты…
Железное чудовище кружило над площадью, будто выбирая – и не решаясь выбрать. Дадону казалось, что птица движется рывками, подолгу замирая посреди серого с просинью неба.
«Нет-нет, – тихо и укоризненно проговорил Тоша. – Нет, отец… Все не так. Посмотри на меня – я расскажу тебе…»
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
