Бывало, мы распевали эту песню с Коббом во дворе зверинца и смеялись, но никогда не могли вспомнить все слова. Вот и теперь мы замолкли после второго куплета и долго лежали в приятной тишине, пока Ишбель тихо и печально не произнесла:
– Мне, наверное, пора идти.
Тим открыл глаза и потрепал ее по ноге. Они с сестрой не были совсем уж на одно лицо, но сходство все замечали. У Тима подбородок был потяжелее, а у Ишбель – волосы темнее на тон. На щеках у нее играли глубокие, выразительные ямочки – они то появлялись, то исчезали. У брата их не было. Забавно, наверное, смотреть на лицо другого человека и знать, что оно совсем как твое. Словно в зеркало глядеться. Порой они так и смотрели друг на друга, будто завороженные. Раз я наблюдал, как они закрыли глаза и, хохоча, ощупывали друг другу лица руками, точно слепые, – у нее все кончики пальцев были обкусаны до крови, а у него пальцы были длинные и изящные.
Мы со вздохом выкинули пустую бутылку в реку, повесили башмаки себе на шеи и по очереди поползли вниз по борту.
Миссис Линвер заставила нас помыться, а потом накормила вкусным прозрачным бульоном. Мистер Линвер вырезал своих русалок, в огне трещали дрова. Мы втроем сидели за столом, возились, пихали друг друга. Миссис Линвер суетливо подбежала к Ишбель и поднесла ей стопку джина:
– Глотни, детка, легче станет.
– Не пойду, и все, – отрезала Ишбель, не глядя на мать, но джин взяла.
– Не строй из себя дуру. – Миссис Линвер бросила сердитый взгляд на спутанные волосы дочери, в беспорядке разметанные по плечам. – Ты сегодня хоть раз к ним расческой прикасалась?
– Нет.
– Оно и видно. Иди одевайся лучше.
– Ты не можешь меня заставить. Никто не может меня заставить. – Ишбель бросила озорной взгляд в мою сторону и неожиданно улыбнулась. «Ты-то понимаешь», – сказали ее глаза.
Миссис Линвер, которая пошла было прочь, при этих словах резко остановилась и повернулась к дочери.
– У меня нет времени! – резко бросила она. – Встань! Сию же секунду!
– Не пойду. – Ишбель разом опрокинула стопку и причмокнула.
– Ты что разнюнилась? – упрекнул ее Тим. – Это же работа – и больше ничего. Мы все на работу ходим.
– А я буду работать, когда захочу.
– Не пойдешь к ним сегодня, завтра они тебя уже обратно не возьмут!
Мать схватила Ишбель за руку и попыталась сдернуть со стула, но девчонка лишь рассмеялась и крепче вцепилась в стол. И только когда он совсем уже накренился и закачался, миски и чашки начали падать, забрызгивая все вокруг, а мы с Тимом ухватились за него, Ишбель отпустила край и дала миссис Линвер стащить себя со стула.
– Не пойду я, слышишь, ты, дура?! – завопила она прямо матери в ухо.
Миссис Линвер поморщилась и потрепала девочку по щеке.
– Надоело! – голосила Ишбель. – Не хочется мне танцевать, можешь ты понять, или ума не хватает?
– Поосторожней! – крикнула миссис Линвер. – Так и оглушить человека можно!
– А мне дела нет!
И тут мать дала ей пощечину. Подобные сцены я наблюдал частенько, но на сей раз вышло иначе, чем обычно. Ишбель ударила мать в ответ. Случилось это мгновенно, в одну секунду, – очки миссис Линвер съехали набок, оставив ее глаза без защиты. Мы с Тимом рты по-раскрывали от изумления, Ишбель разрыдалась и рухнула на пол к отцовским ногам. Мистер Линвер бросил мутный кроткий взгляд поверх ее головы, тщательно вырезая чешуйки на хвосте очередной русалки.
Миссис Линвер сняла очки. Губы у нее дрожали, глаза набухли и беззлобно сощурились. Трясущимися руками она нащупала передник и протерла им стекла, печально взирая на нас невидящим взглядом.
– Мама! – Тим вскочил и подбежал к ней, чтобы обнять.
– Когда-нибудь ты все поймешь, бессердечная девочка, – дрожащим голосом произнесла миссис Линвер.
Ишбель вскочила с пола и отрывисто бросила:
– Знаю, знаю, знаю! – По щекам у нее текли слезы.
– Все хорошо, мам, – вмешался Тим. – А ты, – обратился он к сестре, – не расстраивай ее больше. Мам, не волнуйся, все хорошо.
– Да, да, да, конечно, конечно, конечно. – Ишбель натянуто улыбнулась. – Пора мне на работу! На чертову работу.
С этими словами она метнулась в соседнюю комнату.
Двадцать минут спустя мы провожали ее, мрачную и насупившуюся, в «Солодильню». Ишбель наложила толстенный слой пудры, чтобы скрыть отметину от пощечины, и слишком уж ярко накрасила губы.
– Ты никогда за меня не заступаешься, – с упреком сказала она Тиму.
– Неправда.
– Вечно ты на ее стороне.
– А что ты прикажешь мне делать? Я-то вынужден работать. Иногда в четыре утра вставать приходится. И Джафу тоже. Всем приходится работать.
– А мне надоело! – заявила Ишбель и пнула ногой камень. Когда она снова подняла голову, глаза у нее блестели.
Я обнял ее:
– Дождусь, когда ты закончишь, и отведу тебя домой.
– Нечего. – Тим толкнул нас обоих.
Ишбель обняла меня в ответ:
– Спасибо, Джаффи! – Белые крупинки пудры попали мне в нос, захотелось чихнуть. Она была похожа на куклу. – Какой ты благородный!
– Благородный, тоже мне, – фыркнул Тим.
Не хотелось мне выпускать ее из объятий, но пришлось.
Тим обошел сестру с другого боку и встал прямо перед ней. Долгое время он просто смотрел ей в глаза привычным взглядом – грубо и нежно одновременно. Между ними что-то происходило, как это бывает между братом и сестрой. Меня это не касалось. Он ссутулил плечи и выпятил нижнюю губу. В лице его появилось нечто стариковское. Откуда – я понять не мог. Ишбель явно успокоилась. Мы продолжили путь, каждый по отдельности. У двери в кабак она обернулась ко мне и сказала:
– Беги домой, Джаффи. И спасибо тебе.
– Ей надо подготовиться, – объяснил Тим.
Когда я вернулся, матушки дома не было. Помню, как достал подзорную трубу Дэна Раймера и выставил ее в окно, разглядывая Уотни-стрит, выхватывая из густеющих сумерек отдельные предметы: чье-то лицо, кошку, плод артишока, блестящую лужу под водокачкой.
Труба эта давным-давно покоится на дне моря. Вот бы вернуть ее! Красивая была вещь: узоры на полированном красном дереве, лакированный медный ободок. И на бленде – серебро, гравированное узором из перышек. Теперь у меня другая подзорная труба – простая и крепкая, но четкость дает безупречную. С ее помощью я наблюдаю за птицами, а по ночам сквозь сетку над садом рассматриваю звездное небо. В море я хорошо научился читать по звездам. На солнце и луну полагаться нельзя: они могут сыграть злую шутку, – но звезды не подведут. Когда смотришь на них в трубу, они начинают вибрировать, словно маленькие белые крылышки, горящие в серебристом пламени. А если здесь, на земле, сфокусировать объектив на птичий глаз, можно увидеть в нем свет, сияние жизни. Порой какой-то предмет кажется таким близким, что подскакиваешь от неожиданности.
Так же и с прошлым. Где-то вдали трепещут белые крылышки, и ничего не известно. Посмотришь ближе – начинают проступать детали: снасти больших кораблей, опутавшие почерневшее небо; в воображении четко проступают крыши домов; и вдруг – резкая боль, совсем близко. Ночь нынче выдалась теплая: весна на излете. Резьба на кусочке слоновой кости на ощупь напоминает узор из перышек, выгравированный на старой подзорной трубе, что была у меня в детстве, и я вспоминаю давнюю ночь: волшебный день закончился, сердце мягко постукивает, я иду домой и плачу, не понимая почему, устремляя всевидящий взгляд поверх крыш, думая об Ишбель. Она сейчас, наверное, на сцене, широко улыбается, ловит монетки маленькими, обкусанными до крови пальцами, поет «Коричневую кружку», «Я с мальчиком слепым играл…» и «Сердце, что умеет сострадать…», а пьяные матросы плачут и смеются.
Часть вторая
![]()
4
Вот и кончилось детство Джаффи. Недолго оно продлилось. Кем был тот маленький мальчик? Мотыльком, которого накрыло и унесло гигантской волной. Тигр съел его, и лишь голова осталась лежать на мостовой. Пусть она и расскажет. Пусть покатится по старой Рэтклифф-хайвей, точно голодный призрак, и поделится своей историей с каждым, кто захочет послушать. Я знаю, почему матросы так красиво поют, проплывая в лодках по реке, и почему мои неокрепшие чувства заставляли меня плакать, когда я лежал в своей люльке над водой в Бермондси. Я узнал это, когда мне исполнилось пятнадцать.
