Женька лежала под большой березой, струившей по ветру тонкие космы-ветки.
— Когда смотришь на небо, — сказала она, — приходят всякие мысли. Вот к примеру. Живут на земле волки, олени, лягушки и дельфины, макаки и дикие гуси, и совсем непонятно, почему человеку, а не дельфину или муравью выпало лотерейное счастье победить в неразберихе естественного отбора? Он же — хам, эгоист, лентяй. А человеческая история? Какой-нибудь рахит-королишка, наполеончик надутый собирает полчища убийц, натравливает на другой народ, приговаривая его к смерти. Ни за что. Как ты гуся. Господи, как они красиво летели! Знаешь, о чем я подумала? Я тоже могла родиться гусем, и ты сейчас мог меня убить. Тоже ни за что. Просто потому, что я гусь. Лапчатый. Тебе не кажется, что среди людей есть люди и гуси? Одни стреляют, а другие падают. Может быть, так и должно быть? — Женька с минуту молчала, жуя соломинку, потом вздохнула, почти всхлипнула, но тотчас подавила вздох. — Что такое смерть? А, Артем? Что такое жизнь?
Костер занялся. Артем приладил котелок, огонь весело кидался на его закопченные бока. С ним ли, с березой ли сейчас разговаривала Женька, а скорее всего сама с собой, борясь со своим горем, со своей болью. Что такое жизнь? Что такое смерть?
В котелке засипело, заходило. Артем бросил в подернутую паром воду корни шиповника — для заварки. Сладостью первых бутонов запахло у костра. Не ему задавала Женька свои вопросы, не его просила поговорить о людях и гусях. Она лежала, закрыв глаза, вся ушла в себя, вслушиваясь в шепот тонких, купающихся в синеве неба веток березы. Брови сдвинуты, на переносье пролегла темная черточка.
Вот она, рядом, но вся чужая, далекая, совсем не похожая на те фотографии, что лежали у него в бумажнике. Три года! Только теперь понял Артем, как много — три года Севера! Опоздал вернуться, а опоздавшим достаются всегда такие вот жалкие роли собеседников-утешителей, за которых «хватаются, как за соломинку».
Но и на этом великое спасибо, ведь весь сегодняшний день — правда, он не пригрезился, не приснился ему, как не снится, не грезится родная Потайнушка! Вот она, тихо сияющая, с тенями облаков по сырым низинам, с золотыми дымами цветущего тальника. Вон громоздится голубой горой Гусь Большой, и чибисы, и жаворонки, и кружится сизое степное марево. И можно коснуться, если протянуть руку, Женькиного берета, пушистым котенком свернувшегося на сене. Нет, о том, чтобы увидеть Женьку и Потайнушку вместе, он и мечтать не смел даже. И вот они вместе: Женька и Потайнушка! Не велик ли в своей щедрости материк-кудесник?! Только вот опоздал Лазарев…
Озеро потемнело, погасло, из синего сделалось черным: на солнце набежала темная лохматая тучка. Так же сразу потемнело, погасло на душе Артема. И сразу стало холодно…
— Скажи, Артем, бог есть? — спросила Женька.
— Есть, Женя. Я даже разговаривал с ним. Прошлым летом.
— Правда? Наверное, потому ты всегда так хорошо улыбаешься. Да? Можно, я скажу тебе комплимент? Мне нравится твое лицо. Лицо человека, который не может, не умеет быть несчастливым.
— Ладно, хвастать так хвастать. Знаешь, как меня зовут во всех портах и базах Севера? Счастливчик Лазарев. Это мое прозвище. Даже начальство меня так называет.
— Научи, как быть счастливой, Артем, будь добрый. Что-то на двадцать втором году жизни стало вдруг неинтересно, серо как-то. Чаю? Налей. Коньяку тоже. И расскажи, как ты разговаривал с богом.
— Тут целая история, Женя. — Артем налил в кружку чаю, плеснул в парящую бордовую жидкость коньяку. — Мы тем летом обслуживали геолого-геофизиков, а в тот день послали меня по срочному случаю: вывезти из лагеря повариху, которой приспело рожать. День теплый, ветерок гнал реденькие тучки, вдруг дождичек заморосит — обычная сахалинская погода.
Партия работала в сопках, едва разыскал я в лесу их брезентушки-палатки. Будущая мамаша, молоденькая орочонка, ждала меня одна-одинешенька. Никто ее почему-то не провожал, мне пришлось самому подсаживать пассажирку, укутывать. Полетели. Стрекоза моя поныривает, повиливает: ветерок, когда поднялись, усилился, но пассажирочка держится молодцом, улыбается, маячит через стекло. Веселая, радуюсь, барышня. Идем хорошо: ветер в спину, не ветер, а друг закадычный. За час с минутами, прикидываю, припорхаем в Смирных, светло еще будет. Удочки возьму — и в горы, мальму ловить. Только подумал про рыбалку — в наушниках Гончаренко, диспетчер: штормовое предупреждение, всем бортам садиться, где позволяет обстановка. Треск, разряды, уши закладывает, но сквозь шум улавливаю: грозовой фронт с океана, усиление ветра до штормового, всем немедля приземляться, прятаться. А у меня, удивляюсь даже, тихо пока, небушко синеет, но шутки с грозой плохи. Ищу и я местечко, где переждать шторм, пересидеть час-другой. Да где его взять, место? Лес внизу, сопки, скалы. Можно вернуться в партию, но жалко девчонку, дело у нее такое. Поворачиваю к восточному побережью — пусть гроза догоняет, беру курс на Лисогорск, там тоже больница, роддом, все что надо. А пассажирочке подмигиваю: все, мол, в порядке. Какая разница, где появиться твоему орочонку: в Лисогорске или Смирных, все равно остров Сахалин. Ни черта, конечно, не слышит, улыбается. И только лег на новый курс, выровнял машину, валит, вижу, наперерез не синяя, не фиолетовая, а какая-то угольно-черная туча. Катится навстречу, шатается, ходуном ходит, полнеба застила. Перепрыгнуть такое чудовище — моя стрекоза мало каши ела, обойти — тоже думать нечего. Черные лохмотья тащатся уже по ущельям, забило их тьмой, и беспрерывно в этой черноте вспыхивает изнутри, как в горящем доме. Нет, такая туча для вертолета — все равно что костер для мотылька. Удирать, да поживей, тем более сзади пока светло. Снова разворачиваюсь, а про тучу думаю: шиш, матушка, еще потягаемся. У меня двести своих законных километров, да еще ветерок помогает. Разыскал долинку, речушку, над которой летел сюда, тяну помаленьку. Прыгает речка, резвится, а по обеим сторонам долины — лесистые отроги. Долинкой этой и правлю. А туча, оглядываюсь, так и полыхает сзади, будто черти в ней кочегарят, вспышки не гаснут. Угоди в этот адский котел — сгоришь как комар, пуговицы не останется. Слышу, пассажирочка моя завозилась, в платок уткнулась: боится. Маячу: все, мол, в порядке, небольшое дорожное приключение. На пейзажи смотри. Ежится, слезинки на глазах. Лишь бы не началось у девоньки со страху. Тогда садись хоть на пихту. Показываю знаками: потерпи, милая, успеешь еще нанянчиться с сыном, или кто там у тебя. А туча в долинке уже, по распадкам растекается, того и гляди за хвост уцепится. Выгадываю метры, впритирку обхожу сопки, даже в лесу цветы вижу. И вдруг: мать моя, матушка! По курсу опять черным-черно, стеной валит на меня встречная туча!
Куда теперь? Только вниз, немедля садиться, да было бы на что! Горы, лес, фронт спереди, фронт сзади. Светло пока на севере, но и там что-то заходит… Тут-то и вспомнил я бога: выручай, господи, плохи мои дела. Он ни звука в ответ, в наушниках треск, столпотворение. А тучи валят друг на друга, рать на рать, а я между ними, как комаришка, ни жив, ни мертв. Куда теперь? Назад? Вперед? Делать нечего, ныряю в тучу, что по курсу, будто в бочку с дегтем кидаюсь. Сыро, как в парной холодной, компас бесится, черт-те что кажет. Держусь своей долинки, да где она, долинка? Темень, по фюзеляжу грохот, будто кто в сапогах кованых ходит: ду-ду-ду. Вдруг толщиной в руку ослепительный жгут скользнул и рухнул вниз — молния! Ткнуло меня носом, хвост задрался, вертолет закрутился, затрясся весь. Тут и закричала моя пассажирка, да не до нее: вертолет брыкается в руках, будто норовистая лошадь. Еле утихомирил его, совсем взбесился, дурачок, запутался в воздушных потоках. Лечу, как в вате, жду одного из двух: то ли в сопку врежусь, то ли еще одна молния рубанет — щепки от моей этажерки брызнут. Помалу-помаленьку тяну кое-как и не знаю, небо ли меня, земля ли смертью накажет. Уж лучше небо, решаю: одна вспышка — и нет ничего. И только подумал об этом — совсем рядом вынырнули макушки пихт, плывут внизу, родимые, речку вижу, брызжется, играет белым щенком. Не в этот момент, а позже я подумал, что это бог продул сверху щелочку в туче — крохотный образовался колодец в туче, — но успел я разглядеть на берегу лужаечку в ладонь шириной. Лужаечка — только-только вертолет втиснуть, но и на том спасибо, товарищ бог: очень вовремя посветил! Туда, на эту лужаечку, мы и плюхнулись, чуть не порубав махалками пихтач, а поднимались втроем: пассажирок было две.
С делом мы управились неплохо, да и молодая мама оказалась молодцом, так что потом доктора в шутку приглашали меня в акушеры на полставки.
А потолковать с богом я решил потому, что позже так и не нашел, как ни старался, той полянки, где родилась девочка. Много раз летал тем маршрутом, в отличную погоду летал, вся долина как на ладони, но нигде ни пятачка ровного: ущелья, пропасти, густой пихтач — мышь не проползет. Не примерещилась же мне та лужайка, мой крохотный аэродром?!
