Но все-таки…
Кожа смуглая, темная, а вот волосы, наоборот, светлые, выгорели до белизны, подчеркивая высокий статус и чистоту крови.
Она тихонечко вздохнула.
— Что, понравился? — поинтересовалась смуглая девушка, которой мгновенье назад не было. — Если понравился, могу помочь за небольшую плату…
— Чем?
— Советом, — в одной руке девушка держала пончик, облитый розовой глазурью, во второй — высокий бокал, наполненный чем-то зеленым и блестящим. — И делом. Даник у нас на новое падок, а еще трусоват. Если сбежал, значит, нравишься.
— А вы…
— Эрра, его возлюбленная одару… одна из многих, — она откусила пончик и пригубила напиток, поморщилась. — Терпеть не могу мяту. Хочешь?
— Нет, спасибо.
— И правильно. Никогда не бери угощение из чужих рук, если выжить хочешь. Во всяком случае, в гареме.
— В гареме?
— А ты думала. Он Диктатор, а Диктаторам закон брать жен не велит, зато одару можно, сколько хочешь. У него вот две сотни.
— Зачем столько? — искренне удивилась Шарлотта. Она, конечно, знала об особенностях мира, который все путеводители называли восхитительно отсталым и ужасающе варварским, но обязательным к посещению.
— Так… положено. Мало одару — слабый мужчина, а Диктатор слабым быть не может. Не поймут, — Эрра пожала плечами, и белоснежное платье ее, подчеркивавшее темно-красный удивительно глубокий оттенок кожи, едва не соскользнуло. — Вот и мается, бедолага.
Она дожевала пончик и облизала пальцы.
— И как там… в гареме?
В голове забрезжило начало нового романа, о прекрасной юной деве, которая осталась одна, без средств к существованию… сирота, злые родственники которой лишили ее крова и вообще всего. И она, не имея ничего, рискнула принять предложение о работе, но ее обманом вывезли на закрытую планету…
Или нет?
Может, лучше, если коварный родственник, к примеру, дядя — писательский опыт подсказывал Шарлотте, что именно дяди и тети были склонны проявлять наибольшее коварство в отношении несчастных сирот — продал бедняжку в гарем. И уже там, в новом мире, совершенно незнакомом, она встретит истинную любовь и сумеет завоевать его сердце…
И назвать красиво.
Например «Сердце гарема»
— Как? Да никак… тоскливо — страсть. Нет, кормить кормят и прилично, наряды опять же покупают, а если Даньке понравишься, то собственную карту выдадут, вот лимит на ней по-разному. Тут даже не от Даньки зависит, он-то добрый, а вот старший евнух еще та скотина. Не будешь процент платить, то и останешься с двадцатью золотыми в квартал. Подарки… по большим праздникам, конечно, всем дают. Только опять же, сама понимаешь, любимых одару он лично награждает и, может, даже лично выбирает… иногда… к счастью, что иногда, ибо вкус у него не сказать, чтобы особо… а вот остальным опять же достается что-то из общего списка.
Надо же.
Интересно.
— А… а вы не могли бы подробнее рассказать? — Шарлотта стиснула руки. Да боги с ним, с Диктатором, в гарем ей совершенно не хотелось, а с этих дикарей станется силой увезти. Шарлотта была же в достаточной мере практична, чтобы осознавать — фантазия может несколько отличаться от реальности.
— Зачем?
— Для книги, — Лотта взяла новую знакомую за руку. — Не здесь, у меня в номере… если не боитесь?
— Чего?
— Не знаю. Вдруг я…
Договорить она не успела. Перед глазом вдруг возникло острие клинка, который спустя мгновенье спрятался в просторном рукаве платья. Причем платье было полупрозрачным…
— Это скорее тебе бояться надо, — хохотнула Эрра. — Я из пустынных хабибов. Я и льва могу в схватке убить.
— А… — Лотта икнула. — У вас… все такие?
— А то. Нас мало, и женщины всегда воевали наравне с мужчинами. Две тысячи. Счет на предъявителя. И спрашивай, о чем хочешь. Только погоди, Даньке скажу, а то решит, что я его бросила и весь вечер дуться будет. Оно и не страшно, но задолбет же обидой.
Лотта кивнула.
Она смотрела вслед уходящей девушки, раздумывая над тем, что, возможно, следует сделать героя этим вот… хабибом… и лев будет. Обязательно.
И подвиг героический.
Любовный роман без героического подвига, это что чаепитие без пудинга. Можно, но не вкусно.
В каюту Тойтек вернулся в настроении еще более поганом, чем прежде. Нет, выход на струну был красив. Особенно момент, когда бортовые камеры, прежде чем отключиться, захватили изменяющееся пространство.
Черное пламя.
Зеленые всполохи. И алые ленты, что возникали то тут, то там, чтобы, просуществовав долю мгновенья, растаять. И сердце обмирало от осознания, насколько сложен мир. И пожалуй, злило, что никто-то из зевак, заполнивших собой палубу, до конца не осознавал, сколь удивительно само явления перехода.
Скольжения по струне.
Преодоления расстояний воистину необъятных разумом в столь короткое время. Они смотрели. Пили. Ели. Говорили. Обменивались бессмысленными мнениями. Тупое стадо.
И Тойтек стал частью его.
— Не злись, — дверь каюты закрылась беззвучно, и столь же беззвучно развернулась охранная система. — Прогресс у тебя очевиден, а значит, перспективы неплохие.
Его вытащили из кресла, легко, будто уродливое нынешнее тело ничего-то не весило. Затем бесцеремонно раздели.
Разложили на столе.
И это было столь унизительно, что Тойтек сделал единственное, на что был способен — закрыл глаза. Следующие полчаса было неплохо, а вот потом…
— Терпи. Боль нормальна. Боль говорит, что ты восстанавливаешься, — он был спокоен и методичен, его мучитель, скатывая и раскатывая несчастное тело, выворачивая суставы, доводя кости до той точки, когда еще мгновенье и они треснут.
А потом, когда на спину упала простынь, показавшаяся вдруг невыразимо тяжелой, Тойтек вновь задышал. И дышалось легче.
— Со временем привыкнешь. Полегчает.
Кахрай обошел стол и наклонился к самому лицу. Вперился бледным взглядом.
— Ур… — первый звук, что вырвался из горла, удивил самого Тойтека.
— Видишь, уже помогает, — бледные губы растянулись в подобии улыбки. — Как тебе наша знакомая?
Это какая?
Ах… рыжая… несерьезная глуповатая особа, которая, как и многие женщины, мнит себя центром вселенной. Тойтек бы так и ответил. Если бы мог.
— Тоже показалась подозрительной, — Кахрай кивнул.
Она?
Подозрительна? Да, в какой-то момент, но это потому, что в нынешнем положении Тойтек склонен переоценивать опасность. А какая там опасность? Эти рыжие кудряшки. Веснушки. Широко распахнутые глаза, в которых читался искренний детский восторг.
— Согласен… писательница… ага…
Кахрай при всем весе своем умудрялся передвигаться бесшумно. Он будто скользил над полом, чтобы остановиться то тут, то там.
Передвинул стул чуть левее.
Расправил толстое покрывало на диване. Сдвинул вазочку с цветами от центра. Застыл над аппаратом.
— Кофе тебе нельзя. Чай тоже. А трав я заварю.
Травы его, состав которых Кахрай отказался выдавать, на вкус были редкостной гадостью.
— Откуда писательнице знать о базах? И ведь правду сказала, да… а про отказ кредитоваться? Это, между прочим, закрытая информация.
Ерунда какая-то. Получается.
— Думаешь, слишком несерьезна с виду? — Кахрай наполнил чашку мутным отваром, запах которого ощущался и на расстоянии. — Вот на то и расчет, поверь моему опыту.
Он повел головой и коснулся шеи.
— Мне одна такая вот… несерьезная… едва голову не оторвала, да. Молодым был. Дураком. Тоже не верил, что баб надо опасаться.
Тойтек прикрыл глаза, надеясь, что это в достаточной мере выражает его степень согласия со сказанным.
— Она, конечно, не Рахх… скорее всего наемница, благо, деньги у них имеются.
Откуда?
— Да вот… приторговывают всяким-разным потихоньку. В основном запретным. Дурной мирок. Его бы под колпак посадить да придавить хорошенько, чтоб не дергались. Но нет же ж, нельзя… принципы невмешательства во внутренние дела.
