– То есть, если я правильно понял, вы настаиваете на том, что человек, не обладающий отменным чувством юмора, мог додуматься захватить мясной шашлык, отправляясь на рыбалку? – уточнил Ганьский.
Только теперь Вараниев и Шнейдерман поняли, что так удивило ученого. Первый не нашелся с ответом, а второй простодушно заявил, что гарантии улова никогда нет, а есть ведь надо, к тому же на природе, да еще у воды, аппетит усиливается.
Боб Иванович развел костер, а Виктор Валентинович стал разделывать рыбу. За суетой они позабыли о Еврухерии, к которому некстати вновь вернулись мысли об Ангелине Павловне. Макрицын сидел грустный, ему было не до поплавка. Неизвестно, как долго просидел бы он в таком состоянии, если бы Шнейдерман не окликнул его. Еврухерий вздрогнул от неожиданности, поднялся и направился к биваку.
– Чего помочь надо? – спросил он, подойдя к костру.
Боб Иванович ответил, что почти все готово, пора уху варить, и попросил Макрицына зачерпнуть воды в котелок.
Выполнение поручения не заняло много времени, но результатом Шнейдерман остался очень недоволен:
– Макрица, черт возьми, ты что принес?
– Что просил, то и принес, – ответил ясновидящий.
– Как ты думаешь, для чего я просил воду? – спросил Боб Иванович.
В голосе Еврухерия появилось некоторое раздражение:
– Я не думал «для чего». Ты попросил воды принести – я принес.
– Вот именно, что не думал. А если бы думал, то не принес бы половину котелка песка и мусора, – отчитал товарища по партии Шнейдерман.
Макрицын пошел на обострение:
– Да где же я тебе другую-то разыщу? Тут колодцев и родников нет.
– Тьфу ты… – сплюнул с досады Боб Иванович, вылил воду и направился к берегу. Там разулся и ступил в воду.
– В яму не провались! – крикнул Вараниев. Шнейдерман зашел по грудь и остановился. Макрицын и Ганьский наблюдали.
– Чего он стоит, Полоша? – удивился ясновидящий.
Ганьский ответил без промедления:
– Ждет, когда муть осядет, надо полагать.
Через несколько минут Шнейдерман зачерпнул воду и вышел на берег.
Тем временем Виктор Валентинович разобрался с рыбой, расстелил клеенку, поставил миски, разложил ложки. Последней на импровизированном столе появилась водка. Рыбаки уселись, и Боб Иванович предложил выпить для затравки, пока уха еще не готова. Не раздумывая, произнес тост за знакомство с человеком, который, как он выразился, «кажется умным и знающим много». Ганьский поблагодарил за добрые слова и следующий тост произнес сам:
– Друзья! Мы, присутствующие здесь, вышли из прошлой эпохи и вошли в настоящую. По законам развития общества черная полоса должна смениться белой. Выпьем за то, чтобы в сей порядок никогда не попала полоса красная.
Наступила пауза.
Выпили. Закусили. Налили. И снова Ганьский попросил слова.
– С вами, уважаемые, я познакомился сегодня и весьма рад. С Еврухерием имею удовольствие быть в приятельских отношениях не первый год и ничего плохого от него не видел. Я хочу выпить за то, чтобы он никогда не перешел в разряд плохих людей. Открою вам секрет: Еврухерий попал в коммунистическую группу, а там хороших людей не может быть по определению. Выпьем за то, чтобы Макрица одумался, а наше поколение было последним из тех, которые застали коммунистическую эпоху!
И Ганьский опрокинул пятьдесят граммов. Шнейдерман поперхнулся, Вараниев оторопел, Еврухерий выпил. Боб Иванович заметил, что важен не тост, а качество водки, и поинтересовался, чем коммунисты так насолили ученому.
Но Ганьский тактично перевел разговор в другое русло:
– Река, рыбалка, костер, уха… позже еще и закат, ночь, а мы про политику… Диссонанс, друзья. Прошу прощения, что затронул эту тему. Вода и Огонь – слуги Стихии и Романтики. Это – Поэзия.
– Я что-то слышал такое, про ночь и костер, – поддержал беседу Вараниев.
Ганьский прочитал:
Мы с тобой у костра,
Почему же так грустно нам?
Ночь кладет берега
Силой в ложе прокрустово.
– Да, да, именно это я пытался вспомнить. Кто автор?
– Александр Залп, – сообщил ученый.
– Иностранец? – удивился Виктор Валентинович.
– Москвич. Коммерческих изданий нет. Известен лишь в узком кругу, – пояснил Ганьский.
– Где же я мог прочитать его стихи? – удивился Вараниев.
– Сомневаюсь, что вы его стихи когда-либо читали, уважаемый Виктор Валентинович, – ответил Аполлон Юрьевич.
– Ну как же?! Ночь, костер, берега… и еще там, кажется, животные какие-то, волки или бобры, – доказывал Вараниев. – А вы его где читали?
– Он мой хороший приятель. Недавно подарил свой сборник, вышедший совсем небольшим тиражом. Я прочту четверостишье из стихотворения другого автора. Возможно, вы имели в виду именно его.
Костер заката краскою багряной
Раскрашивает зеркало реки.
И метит кровью берег волк-подранок,
Ему не выжить – раны глубоки.
Вараниев возразил, мол, это точно не то, и заметил:
– На свадьбу к дочери свояка ездил в деревню, там и слышал. Но точно не помню – пьян был.
Ганьский призадумался. Затем уточнил:
– То есть вы не читали, а слышали?
– Выходит, так, – согласился куратор партии.
– Смею предположить, услышанное вами было спето, – продолжал ученый.
– Может быть, – не стал возражать Виктор Валентинович. – И еще там словечки ругательные были.
– Думаю, вот что из фольклора вы пытаетесь вспомнить, – уверенно произнес Ганьский и прочитал:
Мы с миленком на закате
У реки костер зажгли.
До утра нам дров не хватит —
Их попи......ли бобры.
– Точно! – воскликнул Вараниев. – Это самое!
– Отлично, разобрались, – удовлетворенно констатировал Ганьский.
«Ну и фрукт!» – подумал Шнейдерман.
– Вы поэт? – удивленно спросил Виктор Валентинович.
– Нет, нет, совсем нет, – мягко ответил Аполлон Юрьевич.
– Критик? – не сдавался оппонент.
– Я – ученый, – с чувством собственного достоинства произнес Ганьский.
– По литературе? – проявляя настойчивость, выпытывал Вараниев, косо глянув на Макрицына, безучастно слушавшего диалог.
– Биохимия, генетика. Все остальное – хобби, не более того, – пояснил Ганьский, наливая очередные пятьдесят граммов.
Удовлетворенный ответом, Вараниев взял ложку, зачерпнул из котелка уху и результатом дегустации остался доволен. Затем полюбопытствовал:
– А вы все стихи знаете, что на русском языке написаны?
Ганьский засмеялся и, выпив без тоста и не закусывая, ответил:
– Нет на свете человека, знающего все стихи. И никогда не будет даже читавшего все стихи, изданные в стране. Это физически невозможно, поверьте. Именно фи-зи-чес-ки, – медленно произнес ученый. – Причем я говорю о стихах, написанных поэтами.
– Кто же еще стихи пишет, если не поэты? – удивился Шнейдерман.
Ганьский усмехнулся:
– Рифмосложением, порой неплохим и не лишенным смысла, чаще занимаются не поэты. И я предполагаю ваш следующий вопрос: какова разница между поэтами и рифмослагателями? Или я не прав?
– Прямо из головы прочитал! – восторженно согласился Шнейдерман.
– Поэт – это тот, кто пишет стихи в состоянии тахикардии, а «поэзия – есть тайнопись неизреченного», по гениальному выражению Вячеслава Иванова. Был такой поэт.
Коммунисты переглянулись, похоже, не уловив смысл сказанного. А Аполлон Юрьевич, попросив прощения, отлучился.
– Умный мужик, – шепотом произнес Шнейдерман. – Но кажется, с башкой у него нелады – уж слишком умный.
Молчавший до сего момента Макрицын возразил:
– У него с башкой все в порядке. И порядка в ней побольше, чем у нас троих вместе взятых. Просто он ученый, а мы – нет. Я его хорошо знаю и никаких сдвигов в нем не замечал.
– Ты и не можешь их заметить – у тебя самого в башке одни сдвиги! – высказался Шнейдерман.
– Боб, тебе не надоело цепляться к Еврухерию? – вмешался Вараниев. – Он же тебя никогда первым не трогает. И вообще, нам надо к главному переходить. Я сейчас попытаюсь, а вы сидите тихо и не встревайте.
Ганьский вернулся, Виктор Валентинович разлил содержимое котелка по тарелкам. Аромат ухи, получившейся наваристой, нестерпимо гнал желудочный сок. Всего было в меру: и рыбы, и картофеля, и пшенки, и соли, и специй. С черным хлебом и чесноком увлеклись так, что без единого слова уговорили весь котелок. Вдогонку налили еще по пятьдесят. Выпили все, кроме Еврухерия. Тот всегда знал, когда остановиться.
– Итак, что у нас дальше по программе? – спросил Ганьский.
Мнения разделились. Шнейдерман предложил пойти снова рыбу половить и сварить еще котелок. Макрицын заявил, что он не в рыбацкой артели по найму работает и должен отдохнуть. А Вараниев сказал, что неплохо просто посидеть часок-другой и расслабиться, а на вечерней зорьке порыбачить. На вопрос Ганьского о шашлыке ответил, что тот никуда не денется – попозже зажарят. Костер догорал. Макрицын и Шнейдерман растянулись на траве. Вараниев подсел поближе к Ганьскому. Куратор начал издалека, предложив поближе познакомиться, и рассказал о себе, о своем жизненном пути, изрядно соврав. Свою принадлежность к коммунистам скрыл, заявил, что имеет небольшой бизнес по комнатным растениям и неплохо разбирается в них (частично это было правдой: Вараниев всегда испытывал слабость к комнатным растениям, имел их дома в изобилии). Последним утверждением он слегка разочаровал Ганьского, ученому не составило труда определить глубину знаний собеседника вопросами о дереве Леджера, восьмилепестной дриаде и пачули. Не получив ответа, Ганьский продолжал внимательно слушать Виктора Валентиновича. А тот переключился на философские темы и, закончив вступительную часть словами «Мы не настолько пьяны, чтобы не соображать», попросил ученого дать определение понятиям добра и зла.
