Но, возвращаясь с богомолья, Павлуша чувствовал себя легко, ничто не тяготило его сердца, забывались все обиды, люди вокруг начинали казаться милыми. И Павлуша искренно не понимал, как ещё недавно он исхитрялся находить повод, чтобы осуждать хоть кого-нибудь. Что-то внутри Павлуши – наверное, душа – приходило в порядок, и, по сравнению с обычным состоянием, когда этот невидимый внутренний орган напоминал стакан с мутной, взбаламученной водой, взвесь оседала, и вода делалась спокойной и прозрачной. И Павлуша был благодарен Аннушке за то, что она ввела его в новую, незнакомую раньше жизнь.
3 августа, когда Павлуша с женой гостил в Курске у тёщи, из дома пришло письмо. Мама писала, что надумала продать дом: «…Батяня не возражает. А как продадим, купим две квартиры. Вам с Аннушкой в Питере, а нам и здесь хорошо будет…»
Павлуша хотел обрадовать Аннушку и тёщу и прочитал им письмо. Но радости новость не вызвала.
– Да вы что… – всплеснула руками тёща, – с ума, что ли, сошли? Дом продавать!.. Вот искушение-то, батюшки!
– Павлуша, – заволновалась Аннушка, – напиши… позвони своей маме… скажи, пусть не продаёт. Скажи, что ты против. Ты тоже… ты того… ты право имеешь!.. Вот искушение!
Павлуша очень удивился. Во-первых, его призывали перечить матери, чего он никогда не делал, во всяком случае, в делах, касающихся хозяйства. А во-вторых, он не слыхал ещё от Аннушки такого разговора.
– Нам же с тобой квартиру купят, – попробовал он возразить.
Но ни Аннушка, ни тёща его не слушали.
– Да на что мне твоя квартира! – вспыхнула Аннушка. – Вот заладил: квартира!.. квартира!.. И сиди век с тобой в этой квартире!
– Ну вот я в квартире сижу, – подхватила тёща. – Чего хорошего?
Обе они стояли перед Павлушей, подбоченясь, обе раскраснелись и, выпучив глаза, выкрикивали, точно выстреливали, в лицо Павлуше обидные слова, то и дело восклицая по очереди: «Искушение!» Так они друг друга подбадривали и до того разошлись, что окончательно перестали владеть собой.
– Да ты понимаешь ли, – кричала тёща, – что сам никогда такого дома не выстроишь! В центре города, монастырь рядом… Господи помилуй! У вас, чай, и землица есть? Поставь флигелёк, сараюшку с печкой, полати приколоти – вот тебе дом странноприимный! Принимай паломников!.. Да что сараюшка – гостиницу можно! А квартира?.. Искушение!.. Ты семью-то прокормишь квартирой?
– Какую семью? – злобно хныкала Аннушка. – Он и кошку не прокормит! Живём почти впроголодь, а он хоть бы пальцем двинул, чтобы работу найти. Захребетник!..
Павлуша всё слушал и не мог в толк взять: чего они так разорались? Конечно, жили Павлуша с Аннушкой небогато, но денег всегда хватало: то родители помогут, то Павлуша этюд выгодно пристроит, а там и стипендия подоспеет. И Павлуша думал, что им с Аннушкой, как ищущим прежде Царства Небесного, всё остальное прикладывается. И был уверен, что так будет всегда.
Но Аннушка не унималась:
– Я аборт сделала, – причитала она, – грех-то какой из-за него на душу взяла! И на другой бы пошла, чтоб дети мои с голоду не мёрли…
– Искушение! – подхватила тёща.
Ничто, ни даже внезапная перемена в Аннушке не могли ранить Павлушу так больно, как страшное признание, сделанное так небрежно, походя. Павлуша вдруг понял, что кроткая жена его в одночасье ему опротивела, и дотронуться до неё теперь значило бы для Павлуши то же самое, что поцеловать жабу.
Прямо из тёщиной квартиры Павлуша уехал к маме. Вскоре они развелись с Аннушкой.
II
В третий раз Павлуша женился через год. Новая избранница его, Оленька, училась на реставратора. Павлуше уже исполнилось тридцать, а Оленьке только двадцать один, но никто из них не чувствовал этой разницы. Взявшись за руки, они гуляли по Летнему саду, и Оленька говорила, что Врубель гораздо талантливее Репина. Павлуша, хоть и признавал Оленькину правоту, но про себя думал, что рассуждающая об искусстве женщина смешна, и вообще, живопись для женщины – баловство. И что Оленька, должно быть, где-то вычитала свои суждения или услышала от ребят с курса.
Оленька – хрупкая шатенка с тёмными восточными глазами – представлялась Павлуше необыкновенной красавицей. И все почти деньги Павлуша тратил на цветы для неё. Оленька умилялась до слёз и говорила, что ей никто ещё не дарил столько цветов. А потом перестала умиляться.
Расписавшись, они стали жить с родителями Оленьки. Новая Павлушина тёща работала в Эрмитаже и первая подняла вопрос о трудоустройстве зятя.
– Вот что, Павел, – объявила она Павлуше. – Ты со своей церковной живописью намыкаешься. Переводись-ка, давай, на реставрацию. Я и на работу тебя всегда пристрою, и платят реставраторам неплохо, и к Оленьке ближе будешь. Да и учиться там легче…
Павлуша подумал немного и засуетился, забегал по кабинетам Академии. Учебный год только начался, и Павлуше пришлось уйти в академический отпуск. Зато на следующий год они с Оленькой оказались на одном курсе.
Скрынников – преподаватель, от которого Павлуша сбежал к реставраторам, – не хотел и здороваться с бывшим учеником своим. Только однажды, узнав о затее Павлуши, он молвил сурово:
– Вы разочаровали меня, Чапиков. Живопись это опасное занятие, ибо художник конкурирует с Богом. Но вам, как вижу, такое не по плечу. Для художника вы слишком суетны. Вы подмалёвщик, Чапиков. И правильно делаете, что покидаете нас...
Павлуше стало обидно от слов профессора, но потом вдруг ему открылось скромное обаяние момента. Павлуша увидел себя даровитым, но нерадивым студентом. Сам Скрынников убивается, не в силах спокойно смотреть, как Павлуша расточает свой гений, принадлежащий по праву всему человечеству. Но Павлуша счастлив сознанием того, что жертвует собой ради любимой женщины. К её ногам он готов бросать не только охапки цветов, лишь бы ей было хорошо рядом с ним.
Новая семья очень нравилась Павлуше. Вечерами они собирались за маленьким круглым столом в кухне и разговаривали. Оленька рассказывала об Академии, тёща – об Эрмитаже, а тесть – отставной морской офицер – о том, как Абрамович продал Америке серебряный рудник на Чукотке.
Так прошёл год. Павлуша учился вместе с Оленькой, подрабатывал в реставрационных мастерских и даже, по протекции тёщи, расписывал потолки и стены старинного особняка в Итальянской улице, выкупленного у города какими-то дельцами из Сургута. В особняке предполагалось устроить что-то вроде Дворца Съездов, поэтому перед Павлушей и прочими художниками стояла задача придать помещениям как можно более торжественный вид. Заказчики желали видеть на стенах коней с разлетающимися гривами, а на потолках – амуров со стрелами. Выходило пошло, и кое-кто из художников роптал, но утешались тем, что по Сеньке шапка и что в особняке теперь не князья будут жить. Когда работа была окончена, некоторым из художников, в том числе и Павлуше, заплатили вдвое меньше обещанного. С остальным просили подождать. Но поскольку договорённость была лишь на словах, все понимали, что ждать больше нечего. На том и разошлись.
Спустя несколько дней, Павлуша нашёл в кармане куртки странную записку. «А где ж златые горы, обещанные Вам, за то, что расписали тельца златого храм?», – писал аноним. Павлуша перечёл записку и решил, что написал её кто-нибудь из богомазов. Может быть, даже Аннушка. А на другой день он снова нашёл записку: «Там лошади пасутся, там ангелы трубят, и жёны молодые там верность не хранят». Сердце Павлуши ёкнуло, и вдруг точно кто-то отдёрнул перед ним занавес кукольного театра, и задвигались, заплясали куклы в декорациях.
Павлуша помчался в особняк. На первом этаже, в небольшом зале Павлуша нашёл Оленьку и какого-то хлыща в дорогом костюме. Когда Павлуша открыл дверь, они собирались поцеловаться, но, заметив Павлушу, отскочили друг от друга, как однополюсные заряды.
Павлуша схватил Оленьку за руку и потащил домой. На улице произошло между ними объяснение. Оленька начала было оправдываться, но потом, точно сообразив, что ей это ни к чему, выдернула свою руку из Павлушиной и остановилась.
– А знаешь что? – сказала она, сощурив свои восточные глаза. – Мне нужен другой человек… Понятно? Мы ведь с тобой вагон и маленькая тележка... Я вагон, – она ткнула себя пальцем в грудь, – а ты тележка. Только мне уже надоело тебя тянуть. Понимаешь?
На другой день Павлуша съехал от Оленьки.
III
А сколько их было, этих Оленек, Леночек, Аннушек, Маришек… И всегда одно и то же – то им предложить нечего, то тянуть они не хотят. Вот мама всегда всё знает и сама всё подскажет: строить ли дом или продавать, дружить ли с кем или ругаться, сбрасывать снег с крыши или косить траву. Отцово дело солдатское – несёт себе службу, и голова ни о чём не болит. Отец сыт, пьян и нос в табаке. Мама и накормит, и постирает, и рублём никогда не попрекнёт…
…После щей были домашние пельмени, и мама сказала, что в одном спрятан сюрприз на счастье. Павлуша с отцом развеселились и набросились на пельмени. Сюрприз достался Павлуше – в одном из пельменей оказалась карамелька.
