всё: книги, тетради, даже собственноручно заточенные им карандаши в ящике стола. Значит, сохранились и записи. Записи… Володя покачал головой — значит, и та тетрадь лежит нетронутой. Его дневник, но, правильнее сказать, его «История болезни», потому что в ней содержалось всё: анамнез, диагноз, лечение.
Всё было в ней. А она — в тайнике. В двух метрах от него.
Забавно: у многих людей никогда в жизни не было тайников, а у Володи их целых два. Правда, тот, что под ивой, — скорее почтовый ящик.
Переезжая из родительской квартиры в собственный дом, он не взял «Историю болезни» с собой. Не потому, что забыл про неё, просто тогда у него было явное желание избавиться от прошлого, сбежать от него.
Он хотел избавиться от дневника, но теперь его взгляды поменялись: эта тетрадь — часть того немногого, что останется от Володи потом. Какой бы позор она в себе ни хранила, это не просто его память, а память о нём. Человеческая жизнь очень хрупка, в любой момент, хоть через двадцать лет, хоть завтра, Володи может не стать. И тогда кто-то — лишь бы только не мать, — будет сортировать его вещи: что отдать, что — выбросить, что — сжечь. Но эта тетрадь — другое. Это не просто принадлежавшая ему вещь, а то, чем был он сам. Часть его жизни — это часть «Истории болезни», а она — часть его самого. И она не достанется никому. Никто, кроме Володи, не взглянет на эту тетрадь. Она не должна лежать здесь.
Володя отодвинул диван от стены, нашёл давно выломанную паркетную доску, вынул её и увидел в нише толстую чёрную тетрадь. Ухмыльнулся — в точно такой же тетради он писал заметки, когда работал в лагере вожатым. Дневник стал удивительно хрупким — едва тот оказался у него в руках, как из него выпала половина листов. Подхватив их и вставив обратно, Володя заметил вложенные среди страниц газетные вырезки, давно просроченные рецепты на транквилизаторы и пустой конверт. Его он открывать не стал. Плотная белая бумага не просвечивала, но Володя и так помнил, что находится внутри: порнофотографии, которые дал ему врач. Володя вздрогнул от омерзения.
Из тетради выпала большая, сложенная вдвое чёрно-белая фотография. Он развернул её. Это была фотография первого отряда, которую когда-то давно прислал ему Юра. Много людей, нижний ряд сидит, верхний — стоит. Володя прошёлся взглядом по молодой, высокой, ещё стройной Ирине, задержался на Маше. Короткое платье в цветочек, длинные светлые волосы перекинуты через плечо, чтобы закрывали грудь, и собраны в хвост пластмассовой заколкой.
«А заколка-то та самая», — улыбнулся Володя, вспомнив их знакомство с Машей.
* * *
В первый день в лагере он отправился к Ирине, вожатой первого отряда, выяснить, кто такой этот Юра Конев, которого ему навязали помогать с театральным кружком.
На крыльце, утопающем в розовых петуниях, одиноко стояла белокурая девушка в коротком платье и ела грушу.
— Здравствуй! — приближаясь, крикнул ей Володя. — Ирина здесь?
— Зд… Здравствуйте, — девушка покраснела, поднесла руку к волосам. — Нет, ушла куда-то. Ей что-нибудь передать?
— Да нет, передавать нечего. Тогда я пойду, — вздохнул Володя. — Хотя… как тебя зовут?
— Что? — смутилась девушка. — А… Маша.
— Меня зовут Володя, очень приятно.
— Да, очень, — потупив взгляд, негромко ответила Маша.
Он спросил её про Конева — знает ли его, как давно и как хорошо. Маша ответила, жутко смущаясь и очаровательно краснея. Когда Володя, удовлетворённый её ответами, собирался уходить, Маша встрепенулась:
— Хочешь грушу? У меня много. Вот, угощайся. — Она наклонилась, снова запуталась в волосах и достала из сумки, что лежала возле её ног, большую спелую грушу. Протянула Володе.
— Вообще-то, по инструкции нам нельзя есть угощения детей, — начал Володя, но, увидев, что Маша хмурится, взял грушу. — Спасибо. Кстати, сегодня вечером пройдёт первая репетиция театрального кружка, а из вашего отряда никто, кроме Конева, не записался. Ты не хочешь ко мне?
— Да-да, я бы очень… — пробормотала Маша, накручивая на палец выбившуюся из причёски прядку. — Я люблю театр. А ещё я играть умею, на фортепиано, в кинозале есть…
— Играешь? Как здорово! Как я рад, что нашёл тебя! — воскликнул Володя.
И тут же понял, что сболтнул лишнего — Маша покраснела и стала с остервенением дёргать прядки волос. Вдруг заколка щёлкнула и упала на землю, а длиннющие, по пояс, светло-русые волосы рассыпались по плечам. Володя наклонился поднять заколку, выпрямился.
— Ой, сломалась… — прошептала Маша. Она принялась нервно убирать волосы назад, но они, слишком длинные и густые, не слушались, выскальзывали из пальцев, падали на плечи и грудь.
— Я думаю, заколку можно починить, — успокоил Володя и, чтобы скрыть неловкость, уточнил: — Значит, договорились, ты будешь нашим музыкантом?
Маша радостно пискнула и кивнула, посмотрела Володе прямо в глаза. Не зная, как реагировать, Володя сконфуженно улыбнулся в ответ и убрал заколку в карман.
— Давай я починю её к вечеру, а ты на репетиции заберёшь. Хорошо?
* * *
А ведь Маша ничуть не изменилась с тех пор. Даже привычка вертеть что-то в руках, когда нервничает, осталась.
Володя смотрел на неё и вспоминал, какой она была в «Ласточке», и всё больше жалел о сказанных утром словах. Маша — всего лишь глупая влюблённая девочка, которая творила чёрт-те что, совершенно не осознавая, какой вред могут нанести её действия. Но при этом не желая никому, даже Юре, зла. А потом вместе с развалом СССР, когда страну и её граждан шатало из стороны в сторону, корёжило и ломало, на неё, совсем юную восемнадцатилетнюю девчонку, свалилась огромная ответственность — ребёнок. Она просто не успела повзрослеть, не успела поумнеть и, оставаясь ребёнком, стала матерью. Она не смогла получить высшее образование из-за сына, вскоре её бросил муж, и Маша практически осталась одна. Володя вспомнил, она говорила, что ей помогала мать, но, кажется, недолго.
Разумеется, всё это повлияло на её и без того невротический характер. Разумеется, она всегда будет защищать своего сына от всего, пусть даже самого абсурдного, желая оградить от зла, но не понимая, что может этим навредить. И, конечно, не Володе её судить, потому
