– Барон Этьен…
Я вскинул на Шарлотту взгляд.
– Я не стал глумиться над останками вашего отца, – сказал я. – Во мне нет к нему ненависти.
– Благодарю вас.
Я стоял и смотрел на нее. Зеленоглазую, золотоволосую, гордую. Я чувствовал себя так, словно вместе с останками графа похоронил нечто другое – возможно, самое дорогое и ценное для меня.
– Прощайте, – сказал я и двинулся к воротам.
– Постойте же!
Я обернулся через плечо.
– Этьен, клятвы Жальеров всегда сбываются. Вы получили всего лишь отсрочку. Пока последний мужчина рода д’Орво жив, клятва остается в силе.
Я криво усмехнулся.
– Что ж, меня это устраивает.
– Вы уверены, барон? Вы могли бы… – Шарлотта вдруг покраснела. – Могли бы сменить фамилию.
Я медленно отрицательно покачал головой. За восемь лет скитаний я в грош не ставил семью и родовой титул. Но теперь…
– Никогда, – сказал я. – Меня зовут его милость барон Этьен Д’Орво. Закончим на этом.
Я спустился с холма на дорогу и вскочил в седло. От леса, нещадно пыхтя, катился видавший виды паромобиль. В паре десятков шагов от меня он остановился. Малыш Лекруа и Носатый Тибо выскочили на дорогу.
– Ты живой, Баронет? – подбежал ко мне Малыш. – Слава богу! Мы уж думали…
– Живой, – признал я, спешившись. – Вернее, пока живой. Только уже не баронет, а барон, как вам это нравится, парни? Мне тут посоветовали сменить фамилию, чтобы уцелеть, – я обернулся к замку и вдруг увидел замершую в воротах Шарлотту. – Сменить фамилию, – повторил я растерянно. – Посоветовали. Мне. Только что.
– Что с тобой, Баронет? – обеспокоенно заглянул мне в глаза Носатый Тибо. – Мы думали, тебя уже нет на свете. Спешили так, что черти бы не угнались. И, выходит, все равно опоздали?
– Нет, – пробормотал я, не отрывая от Шарлотты взгляда. – Мне сейчас кажется, вы приехали как раз вовремя. Возможно, мне и в самом деле надо сменить фамилию. Видите ту девушку? Это она посоветовала. Я, правда, не знаю, верно ли ее понял. Но вдруг… Вдруг верно? Нам тогда понадобятся два свидетеля на церковной церемонии.
Вячеслав Бакулин
Андромеда для андромеха
Ире и Антону
В безбрежности неба,в бескрайности ясной пустыниСражались лишь птицыи гибли лишь птицы доныне.
«Песнь о Нестерове»(журнал «Искры». № 35. Сентябрь 1914 г.)
– Это просто возмутительно, сэр.
Густые брови сэра Уильяма Фрэнсиса Кларенса Гастингса, 15-го графа Хантингдона и Пятого Морского лорда[1] Адмиралтейства, изумленно ползут вверх. Он даже подается вперед, привстав с кресла и упершись обеими руками в палисандровую столешницу. Для Его лордства, славящегося невозмутимостью и выдержкой в любой ситуации («Когда при Ватерлоо одному из генералов Веллингтона вражеское ядро оторвало ногу, и герцог воскликнул: «Мой бог, сэр, да у вас, кажется, нет ноги!», тот ответил: «Увы, сэр, боюсь, что вы правы!» И лишь потом этот истинный образец офицера и джентльмена позволил себе упасть с лошади и потерять сознание!»), – поведение неслыханное.
– Милорд, я сожалею, если что-либо сказанное или сделанное мною…
– Не извольте перебивать, сэр.
Разумеется, сэр Уильям не повышает голоса. Букингемский дворец или заваленное трупами поле боя, горечь поражения или триумф победы – тон его одинаково ровен. Только вот от этого спокойствия порой веет полярным холодом, а взгляд лорда бывает тяжел, словно паровой молот.
– Итак, правильно ли я вас понял. Находясь в отпуске, вы отдыхали во Французской Северной Африке?
– Не совсем так, милорд. В соответствии с приказом Адмиралтейства я совершал экспериментальный беспосадочный перелет с Сицилии в Тунис.
В глазах цвета дуврских волн мелькает тень интереса:
– Вот как? «Бристоль Скаут», я полагаю?
– Так точно, милорд. Цельнодеревянный одностоечный биплан с тянущим винтом. Ротативный мотор «Гном» мощностью восемьдесят лошадиных сил.
– Благодарю, я помню. И что же, приказ был отдан непосредственно вам?
– Никак нет, милорд. Я вызвался добровольцем и действовал инкогнито. Под видом британского спортсмена-любителя – состоятельного и немного эксцентричного.
– Надо полагать. Сомневаюсь, чтобы член Тройственного союза позволил офицеру Антанты подобные эксперименты. Даже если учесть итальянскую осторожность и то, что этот офицер – британец[2].
– Вы совершенно правы, милорд.
Пальцы сэра Уильяма выбивают короткую дробь по лежащей перед ним кожаной папке с документами. Взгляд скользит по батальному полотну кисти Кармайкла[3] на стене и вновь возвращается к собеседнику.
– Продолжайте.
– Слушаюсь, милорд. Полет прошел успешно, но при посадке мой аэроплан получил повреждение.
– Это произошло вследствие вашей ошибки?
– Никак нет, милорд. Вследствие особенностей ландшафта. Занесенный песком камень, милорд.
– Положим. Дальше.
– Кроме того, уже на земле обнаружилось еще несколько проблем, требующих устранения перед продолжением полета, а именно…
Сэр Уильям недовольно поджимает губы.
– Избавьте меня от технических деталей, сэр. Если я пожелаю подробностей, то запрошу ваш официальный отчет. Я уже понял, что вам понадобился авиатехник.
– Совершенно верно, милорд. А также врач.
* * *
«Только бы не разрыв связок! Только не это!» – умоляет небеса молодой человек. Увы, пронзительно-голубая высь, кое-где украшенная невесомым безе облаков, безмолвствует, зато левая нога напоминает о себе все настойчивее. Кроме того, сержант, откомандированный в сопровождающие «британскому спортсмену» комендантом французской крепости-порта Ла-Гулетта, отличается просто феноменальной болтливостью.
– Должно быть, дьявольски сильно она вас донимает, а? – уже в третий раз за последние два часа интересуется он с бесцеремонностью, присущей всем южанам, а южанам-французам – вдвойне. После чего кивает на пострадавшую конечность британца, со всем возможным комфортом устроенную на подушке. – Вон вы как побледнели… Да уж, не вовремя наш дядюшка Пьер свалился с лихорадкой. Он бы в два счета разобрался с вывихом, или что там у вас… Ну ничего, дружище, потерпите еще чуточку. Недолго осталось. Правда, Сугейб?
Туземный солдат, правящий повозкой, к счастью, является полной противоположностью начальнику и лишь молча кивает, сверкая белозубой улыбкой на загорелом дочерна лице.
– Майор Фонтэн говорит: «Дантес!..» Читали Дюма, а? «Граф Монте-Кристо»? Эдмона Дантеса помните? Тоже марселец, между прочим! Пустяк, а приятно… Так о чем я? Да! «Дантес! – говорит майор Фонтэн. – Ты ведь всех в округе знаешь, верно? Нашему британскому гостю нужен самый лучший доктор, а его аэроплану – и как вам только не страшно по небу-то, а? Я бы ни в жисть! – а его аэроплану – самый лучший техник. И быстро». «Будет исполнено, мой майор! – отвечаю я. – Уже бегу, мой майор. Доктор для человека, доктор для “птички”».
Англичанин вновь изображает вежливую улыбку, мысленно проклиная себя за знание французского языка и с тоской разглядывая очередную пальму. Увы, пальма точно такая же, как и все прочие, встретившиеся им по дороге. А было их немало. Толстая или тонкая, высокая или низкая – вот и вся палитра различий. Британец к этому моменту вряд ли может сказать определенно, что осточертело ему больше – эти пальмы или сержант Дантес. Пальмы, по крайней мере, не разговаривают.
– «Быстро», – говорит майор Фонтэн, – и я начинаю думать. А потом хлопаю себя по лбу – вот так, будто комара давлю – и говорю что, а? Не знаете? Ну а ты, Сугейб? Помнишь, что я тогда сказал?
Солдат, даже не поворачивая головы, пожимает плечами, что можно понять и как утверждение, и как отрицание. Впрочем, сержанту, кажется, его ответ совершенно неважен.
– Вот именно! «Сугейб! – говорю. – Я – гений. Нам нужно два первоклассных доктора сразу, и нужно быстро. Ничего себе задачка, а? Но я ее решил. Так что запрягай, mon cher Сугейб, и едем к мсье Кэмпбелу. Да-да, Александру Кэмпбелу! Тем более что наш гость – англичанин, и мсье Кэмпбел тоже…»
– Шотландец, – не выдерживает пилот. И, видя явную растерянность на лице сержанта, с недостойным джентльмена злорадством уточняет: – Судя по имени, стопроцентный «scoit»[4].
– Э-э?
– Одно из самых страшных оскорблений в устах моего отца. Так у нас называют людей, говорящих по-английски с шотландским акцентом.
Дантес, почесав за ухом, начинает было про «Англия, Шотландия, какая разница-то, а?», но мстительный британец тем же тоном произносит: «В самом деле? Очень может быть. Я слышал, что и Франция ничем не отличается от Фландрии…» – и до конца пути наслаждается тишиной да сердитым сопением обиженного сержанта. Откидывается на сиденье, прикрыв глаза, и оказывается совершенно не готов к тому, что увидит.
