Теория диссонанса дает нам ответ: это происходит постепенно, шаг за шагом. Хотя есть много бесстыдных коррумпированных политиков, которые продают свои голоса тем, кто делает крупные финансовые пожертвования, большинство политиков под влиянием своих «слепых зон» верят, что не подвержены коррупции. Когда они еще только начинают политическую карьеру, они принимают приглашение пообедать с лоббистом, потому что, в конце концов, именно так работает политика, и разве это не объективный способ получить информацию о готовящемся законопроекте, не правда ли? «Кроме того, — говорит политик, — лоббисты, как и другие граждане, используют свое право на свободу слова. Мне просто нужно их выслушать, но я решаю, как мне голосовать, с учетом того, поддерживает моя партия и мои избиратели данный законопроект, и соответствует ли он интересам американского народа».
Однако после того как вы приняли эту первую безобидную приманку и оправдали свой поступок, вы начинаете соскальзывать вниз по грани пирамиды. Если вы пообедали с лоббистом, чтобы обсудить готовящийся законопроект, почему бы не поговорить с ним, например, на поле для гольфа? В чем разница? Это ведь более приятное место для беседы. А, если вы беседовали с ним на местном поле для игры в гольф, почему бы не принять дружеское предложение отправиться играть с ним в гольф на гораздо лучшем поле, например, таком как Сент-Эндрюс в Шотландии? Что в этом плохого? К тому времени, когда политик оказывается у подножия пирамиды, принимая и оправдывая все более дорогие «подарки», публика начинает возмущаться: «Он говорит, что в этом плохого? Он, что, шутит?». Политик не шутит. Дороти Сэмюэлс права: кто поставит под удар карьеру и репутацию из-за поездки в Шотландию? Ответ: никто, если бы это было первым принятым предложением, но многие из нас примут такое предложение, если мы ранее приняли много мелких подарков. Тщеславие с последующими самооправданиями — вот что прокладывает путь в Шотландию.
Конфликт интересов и политика — это синонимы, и все понимают, какие удобные для себя компромиссы используют политики, чтобы сохранить собственную власть за счет общего блага. Труднее заметить и понять, что точно такой же процесс влияет на судей, ученых и врачей-специалистов, которые гордятся своей способностью сохранять интеллектуальную независимость ради правосудия, научного прогресса или заботы о здоровье людей. Это специалисты, профессиональная подготовка и профессиональная культура которых утверждают ценность беспристрастности: большинство из них негодует, если кто-то только намекает, что их профессиональные или личные интересы могут повлиять на их работу. Их профессиональная гордость проявляется в том, что они считают себя выше подобных проблем. Нет сомнений, что для некоторых из них это справедливо, но на другом конце спектра — бесчестные судьи и ученые, поддавшиеся собственному тщеславию или корысти. (К ним относится южно-корейский ученый Хван-У-Сук, признавший, что фальсифицировал данные о клонировании, и его поступок вполне сопоставим с поведением бывшего американского конгрессмена Рэнди «Дьюка» Каннингема, отбывающего тюремный срок за получение миллионных взяток и уклонение от налогов). Между двумя крайними полюсами безукоризненной честности и вопиющей бесчестности находится большинство специалистов- профессионалов, таких же людей, как и все мы, и у них, как и у нас, есть свои «слепые зоны». Но, к несчастью, они даже в большей степени, чем «обычные люди» склонны считать себя безукоризненными, и поэтому им легче попасться на крючок.
Было время, и это было не так давно, когда большинство ученых не поддавались соблазну заняться коммерцией. Когда Джонаса Салка, автора вакцины против полиомиелита в 1954 г. спросили, будет ли он ее патентовать, он ответил: «Разве можно запатентовать солнце?». Каким милым и наивным это кажется сегодня: представьте, вы отдаете ваше открытие людям, не пытаясь получить за него несколько миллионов долларов. Научная культура ценила разделение исследований и коммерции, и университеты поддерживали брандмауэры, разделяющие эти две сферы. Ученые получали финансирование от правительства или независимых организаций, что давало им определенную свободу, чтобы проводить годы, исследуя проблему, которая могла, как принести, так и не принести интеллектуальный и практический результаты. К ученому, который становился известен широкой публике, получая прибыль от своих открытий, относились с подозрением или даже презрением. «Считалось неподобающим для биолога думать о каких-то коммерческих проектах, одновременно занимаясь фундаментальными исследованиями, — говорит специалист по этике биологических исследований и ученый Шелдон Кримски. — Эти две вещи не смешивались. Но, когда ведущие фигуры в области биологии начали активный поиск коммерческих приложений и схем для быстрого обогащения, они помогли изменить этические нормы этой сферы. Теперь ученые, преуспевающие в коммерции, обрели высокий престиж» [48].
Важнейшее событие произошло в 1980 г., когда Верховный суд постановил, что допустимо выдавать патенты на генетически модифицированные бактерии, независимо от процесса их создания. Это означает, что вы можете получить патент на открытый вирус, измененное растение, выделенный ген или модификацию любого живого организма как на «продукты производства». Началась золотая лихорадка, или дорога ученых в Сент-Эндрюс. Вскоре многие профессоры молекулярной биологии начали работать в экспертных комиссиях биотехнологических корпораций и стали владельцами акций компаний, продававших продукты, основанные на результатах их исследований. Университеты, искавшие новые источники доходов, начали организовывать отделы по защите интеллектуальной собственности и создавать стимулы для преподавателей, чтобы они патентовали свои открытия. В 1980-е гг. идеологический климат изменился: если раньше наука ценилась за ее собственные достоинства, или как средство удовлетворения общественных потребностей, то теперь она ценится за прибыли, которые может приносить частным лицам. Были приняты существенные изменения налогового и патентного законодательств, федеральное финансирование исследований резко сократилось, а налоговые льготы резко повысили финансирование, предоставляемое промышленностью. Правительственное регулирование фармацевтической отрасли было отменено, и она стала одним из самых прибыльных бизнесов в Соединенных Штатах [49].
А потом разразились скандалы, связанные с конфликтами интересов исследователей и врачей. Крупные фармацевтические корпорации производили новые, сохраняющие жизни лекарства, но также и такие препараты, которые в лучшем случае были ненужными, а в худшем — рискованными: более трех четвертей лекарств, одобренных в период с 1989 по 2000 гг., были только незначительными улучшениями уже существующих лекарств, стоили почти в два раза дороже, чем предшественники, а риски при их использовании были выше [50]. К 1999 г. несколько широко распространенных лекарств, включая Резулин и Лотронекс, были изъяты с рынка по соображениям безопасности.
Ни одно из этих лекарств не было необходимым для спасения жизни (это были средство против изжоги, диетические пилюли, болеутоляющее и антибиотик), и ни одно не было лучше, чем прежние, более безопасные лекарства. Однако эти семь медицинских препаратов были ответственны за 1002 смертей и тысячи осложнений [51].
Реакцией публики был не только гнев, который она обычно испытывает по отношению к бесчестным политикам, но также беспокойство и удивление: как могли ученые и врачи продвигать лекарства, которые, как им было известно, причиняли вред? Разве они не видели, что продают? Как они могли оправдывать свои действия? Определенно, некоторые ученые, как и коррумпированные политики, отлично знали, что делали. Они занимались тем, для чего их наняли: получали результаты, которых хотели их работодатели, и утаивали информацию о тех результатах, о которых работодатели не хотели слышать, как поступали десятилетиями исследователи в табачных компаниях. Но, по крайней мере, защитники интересов граждан, контролирующие органы и независимые ученые, в конце концов, смогли забить тревогу и привлечь внимание к сомнительным исследованиям и результатам. Еще большую опасность для публики представляют самооправдания благонамеренных ученых и врачей, которые из-за своей потребности ослабить диссонанс, сами искренне верят в то, что они не подвержены влиянию финансирующих их исследования корпораций. Однако, подобно растениям, поворачивающимся к солнцу, они действуют в интересах своих спонсоров, не осознавая последствий.
Каким образом мы узнаем об этом? Один из способов — сравнить результаты исследований, которые финансируют независимые источники, с теми, которые финансируют корпорации из данной отрасли.
