Но что говорить, прежде была другая жизнь. И дома забот хватало, то надо за водой сходить в колодец, то навоз из ста́и выкидывать или топорище выстругивать или косьевище.
В общем, была от него Дашке всякая польза и помощь, а теперь одно только лишнее беспокойство.
Пока парень не ушел в армию, жилось нормально, тоже помогал во всем. А уж если говорить дальше, то, когда у Ивана была людная семья, две девки да Санька, разворачивались вовсю. Ивану после работы да и Дашке было посвободнее, полегче. Полы подмести да вымыть, все девки делали. И корову доили, и воду носили. А старшая Зинка другой раз и на работу вместо матери сходит, коров покараулит. А теперь вот остались совсем одни, девок отдали замуж, парень ушел в армию. И то бы ничего, сообща с Дашкой кое-как с работой справлялись, с домашними делами успевали. И вот, наконец, с Иваном это происшествие.
«Ладно, хоть не насмерть придавило, — другой раз приходило Дашке в голову, и она даже радовалась. — Какой-никакой, а все же хозяин. Как бы я без него одна?»
Она воображала, как живет без Ивана в пустом доме, заботиться ей не о ком, никто не поругает, не пожалеет. А тут, хоть и калека, да родной, сидит на крылечке каждый вечер, ее поджидает. И до того знакомо, привычно все ей в согнутой, пригорюнившейся Ивановой фигуре, что Дашкино сердце при виде своего мужа начинает таять, наполняется покоем и тишиной.
А ведь, бывало, под горячую руку и поколачивал ее Иван, и бранил всякими словами. Что ж, жизнь не пряник, всякое бывает: и горько, и сладко. Ладно хоть живой остался, и можно лишний раз в разговоре с бабами помянуть про мужика, хоть с той же Катькой, которая овдовела два года назад и все еще сильно горевала. Катька всякий раз рассказывала, какой у нее славный сын Димка растет. Ходил он, правда, только в четвертый класс, но уж какой помощник! И воды-то он наносит, и печь затопит, и в магазин за хлебом сходит. Только что стряпать не умеет, так ведь мужик, не девка.
Летний день долог, коровы ходят, пасутся, а бабы разговор ведут, высказывают друг дружке все, что на душе наболело.
— Мой-то давеча говорит, вина мне надо, Дашка. А я ему, какое еще вино. Тебя и без вина шатает, ведь оно повредит. Нет уж, Иван, ты теперь про вино забудь. Мне-то, конечно, вина не жалко, лопай. Мужика жалко.
— И без вина еле ходит, какое еще вино, — соглашалась Катька. — А мой Петруша покойный в рот не брал. И Димка, знаю, что пить не будет. Серьезный он у меня. Мамка, говорит, я тебе помогать стану. И жениться никогда не буду. А я ему, как это, Димка, что это такое говоришь. Ведь все на свете живут парами, и птицы, и звери, чего уж говорить о людях. Всякая живая тварь ищет пару себе. Да и ты сам как бы на свет появился, если бы твой отец не женился на мне? Нет уж, Дима, ты обязательно женись, а я с внуками буду водиться.
— Ну да рано еще об этом говорить, — усмехнулась Дашка. — Срок придет, у тебя спрашивать не станет, женится, да и все. Кто теперь спрашивается у родителей.
— Нет уж, Димка у меня не такой, — покачала головой Катька. — А что голова у Ивана, все еще болит?
— Все еще болит, Катерина. Давеча, дай, говорит, дров тебе принесу из поленницы. Неси, говорю, если хочешь. Ну, пришел в избу, а в руках одно полешко березовое. В избу зашел, а оно у него из рук-то и выпало, состукало на пол. Пошел на лавку к окошку да и сел, молчит. Ну я тоже молчу, а что тут скажешь? Сама уж потом за дровами ходила, вижу ведь, что ему не под силу. Ничего, говорю, Ваня, не вдруг Москва строилась. А он так улыбнулся, посмотрел на меня жалобно и рукой махнул. Чуть ведь не заревела, девка, да разве можно вид показывать?
— Видать, не долечили доктора, — задумчиво сказала Катька. — Или силы еще не набрал…
Иван ничего не знал о бабьих разговорах. Хоть и зажило у него помятое тело, но, видно, силы ушло много, осталась какая-то капелька, только чтобы дышать, шевелить руками и ногами. Вроде как слабый родничок бьет из-под земли, и бежит из него тонкая нитка воды да и пропадает через пять шагов, нету у нее силы достигнуть полноводной реки. Так вот и у Ивана теперь, не может он никак достигнуть полноводной реки жизни.
Другой раз чует, будто силы начинают прибывать, нитка ручейка делается толще, бурливее, и тогда ему хочется испробовать свою силу. Станет он искать топор, чтобы расколоть чурку, которая так и брошена посреди двора еще до этого несчастного случая с ним. Однако топор одолевает его, выпадает из рук, крупный пот начинает катиться по телу, рубашка прилипает к спине.
— Нету силы, парень, — говорит сам себе Иван. — Ушла вся и не вернется никогда.
Чудно все это, думает он, была сила и вдруг ушла, у ребенка теперь больше силы, чем у него.
Иван ложился на кровать отдохнуть, прислушиваясь к себе, копится в нем сила или убывает, слышит, что родничок бьет по-прежнему, хоть и слабо. По капле, по капле, а все-таки копится в нем сила, не убывает. Только надо тихо лежать и не тратить ее зря.
Никогда прежде он не задумывался, что же это такое за чудо, его существование на земле, вечное топтанье и мельтешенье на небольшом пятачке пространства, где и деревня уместилась, и поля, и леса с грибами да ягодами. И правильно он существует или неправильно. Теперь вот надо задумываться.
Нет, не зря он, видно, срубил избу на самом бугорке, как будто для этого случая. Теперь, сидя на крыльце, можно было видеть всю деревню под ногами. Избы стоят как попало, сгрудились в кучу, как будто мало им места. Деревню со всех сторон окружили поля, на которых Иван провел половину жизни. Внизу, за лесом, угадывалась река, за ней опять леса, заливные луга да озера. Все видно ему с крыльца.
Конечно, взглядом охватишь не много, крошку земли, И вот на этой крошке, на этом пятачке с полями да лесами, с дорогой, бегущей посреди изб в район, и пришлось прожить ему жизнь, почти нигде не бывая. Тут он полюбил Дашку, женился, вырастил детей, работал, как умел, отсюда ушел на войну, здесь похоронил своих отца и мать.
А сколько тут исхожено им. Наверное, нет такой тропки, где бы ни ступала его нога, нет ни одного места, дерева или заметного камня у дороги, куда бы ни попадал его взгляд, сколько тут изношено сапогов и всякой одежды, и не пересчитать.
Вдруг обо всем этом подумал Иван и понял, что душой и телом прирос к своей земле или как бы проросло все это пространство с елками да озерами, оврагами и ручьями, дорогами и избами в его душу. Как вот прорастает зерно, пуская тончайшие корешки в землю, так и он. Так неужели эта земля не напоит силой его душу и тело? Напоит, только не вдруг, а потихоньку, безо всяких чудес. Только надо терпенье.
И еще он понял, что не стало прежнего Ивана, появился другой человек в его обличье и ждет его другая жизнь. А худо это или хорошо, пока ему неизвестно…
Дашка, занятая с раннего утра до позднего вечера с колхозным скотом, не подозревала о движениях в Ивановой душе. Упорно, как пчелка, хлопотала она о своем деле, назначенном судьбой ли, человеком ли, природой ли, — доила коров, топила печь, носила из колодца воду, изо дня в день, из года в год все одно и то же, как заведенная. И никогда не задумывалась, надо ей это или не надо. Не создана ли она для чего-нибудь другого?
У Дашки не было времени, как теперь у Ивана, на рассужденья, родник силы ее все еще был полноводен, и она щедро тратила эту силу, ни о чем не задумываясь.
«Оклемается мужик, ничего, — думала она, хлопоча что-нибудь по дому. — Ведь пластом лежал, а теперь вон бродит уж. И лицо не такое желтое, как прежде, и на голову стал редко жаловаться». И она радовалась, что мужик, хоть и не быстро, не очень заметно, но идет на поправку. А больше ей ничего и не надо.
Одно ее немного беспокоило, что Иван перестал ругаться, показывать свой норов, слишком уж как-то остепенился вдруг, во всем покорно и безропотно соглашался с ней, подчинялся каждому ее слову. А ведь прежде такого не бывало, все чего-нибудь да перечит. «Это у него от болезни да от слабости, — решила она. — Все наладится, опять возьмется за старое».
Как-то пошутила даже:
— Ты чего, это, Ваня, вроде как и материться нынче перестал?
— А что хорошего в матерщине? — серьезно отвечал Иван. — Ежели с умом говорить, так и обычных слов для человека хватит, без матерщины.
— Правда это, Ваня, — согласилась Дашка. — Только я думаю, раз не бранишься, так худо тебе.
Иван улыбнулся, покачал головой и сказал:
— За что тебя бранить-то, мученица ты моя? Ведь ты у меня, как пчела хлопотливая, не разгибаешься.
— Да ведь и все так не разгибаются, — сказала Дашка, но Иван перебил ее:
— Все знаю, Дашка. Всю нашу жизнь, и твою и мою прозрел. Голубиная у тебя душа, Дашка.
— Да ты уж, Иван, видно, сдурел совсем, — вдруг заревела Дашка. — Чего плетешь-то всякое? Не к добру это. Да и слова какие-то не твои. Чего я, работаю, как все. Вон Катька мается одна с ребенком, а я что? Никакая я не мученица. И за тобой бы побольше ухаживала, только сам видишь, что недосуг.
