получается, сейчас вы меня бросаете?
Она поцеловала мои руки. Одну, потом другую.
XIII
Я мог бы поклясться, что день продолжался не больше часа или двух.
Мы сидели на газоне у пруда в парке Виллы Боргезе. Мария устроилась у меня между ног, прислонившись спиной к моей груди. Мои пальцы без устали бродили по ее плечам, рукам, животу, словно невзначай задевали по касательной округлости груди. Мое лицо с наслаждением тонуло в волнах ее растрепавшихся волос. Напротив нас на островке высился храм бога Эскулапа, но нам и без него было бы хорошо.
Тень нависавшей над нами ивы вытянулась вперед и упала на сверкающую под закатным солнцем воду. Вокруг нас все реже слышались детские крики, все реже кто-то бил по мячу. Первое дуновение вечерней свежести коснулось лба, словно кто-то провел по нему прохладным лезвием ножа.
– За эту ночь вы, наверное, прошли много километров, – проговорила Мария.
Прежде чем устроиться у пруда, мы гуляли без перерыва с самого полудня.
По корсо ди Ринашименто, виа делле Коппелле, по Марсову полю. Дальше я не запомнил. Позже мы шли по виа ди Джезу-э-Мария, а потом, вероятно, по виа Маргутта. Но это не точно.
Мы разговаривали. Еще немного о Симоне Паппе. Но в основном о том о сем. Хотя мне порой казалось, что все нами сказанное маячит где-то на заднем плане. Нами правило радостное, бездумное упоение. И ощущение наших соприкасающихся тел, и уверенность в том, что мы снова поцелуемся у первого же выступа стены.
Она рассказывала о детстве, совсем чуть-чуть, о школе в Эстергоме и своем учителе, который играл на блокфлейте композиции Rolling Stones. О каникулах на берегу озера Балатон, о первых романах. Один парень, Иштван, желая ее очаровать, ел живых пауков, а поскольку соблазнить ее никак не получалось, он выбирал все более крупных и мохнатых. Мария говорила о Шопене, прежде всего о двадцатом ноктюрне, который заставлял ее плакать всякий раз, когда она его слушала, и с этим ничего нельзя было поделать. Я напел несколько тактов, потому что тоже считал эту вещь потрясающей. Она смотрела на меня, пока я мурлыкал мелодию ноктюрна, ее глаза заблестели, и она сказала: “Вот видите, Гаспар, это работает всегда!” Потом мы вместе вспомнили шахматиста Осипа Бернштейна: его арестовали в 1920-х годах чекисты, и их начальник предложил ему сыграть с ним партию, он одержал победу и тем спас себе жизнь. “Если б все было так же просто и для моего деда!” – вздохнула Мария.
Она отлично разбиралась в творчестве Камю, и это меня ошеломило. Ее суждения и выводы были ясными и обоснованными, тогда как я вдавался в тонкости и путался в велеречивых туманных рассуждениях. Я решил отыграться и заговорил о математике. Выбрал самые красочные примеры. Рассказал о теории групп, сформулированной за одну ночь Эваристом Галуа накануне гибели на дуэли. А еще о том, как обогатил науку один не то английский, не то американский математик – вечно забываю его имя: на одной из конференций он, ни слова не говоря, записал гигантское число как произведение двух других, тогда как международное сообщество считало это число, согласно модной в те годы гипотезе, простым.
Это вызвало у Марии улыбку. Ну хоть так.
Разумеется, мы обсуждали также вина. Их цвет, текстуру, оттенки на просвет. Пока мы говорили, мне захотелось когда-нибудь написать картину вином. Мы шутили, что мои картины будут подразделяться на ординарные, региональные и с наименованием по месту происхождения, на них будет указан год урожая и розлива.
Мы гуляли без остановок, и время от времени Мария позволяла ее обогнать, и когда я поворачивался, чтобы на нее посмотреть, бросалась мне на шею, как ребенок. И мне это, естественно, страшно нравилось.
– Если хотите, можем вернуться на такси, – предложила Мария, вставая.
– Отличная мысль, – согласился я.
– Вы хотя бы запомните это место? – спросила Мария, вставая. – Ведь кроме четырех капителей, здесь подсчитывать нечего.
– Эх, плакал Марс! – произнес я.
– Что?
– Эх, плакал Марс! Я это запомню.
– Эх, плакал Марс! – повторила Мария. – Вы, наверное, переутомились?
Я тоже поднялся на ноги. Мы медленно зашагали прочь, стараясь как можно дольше удерживать в поле зрения маленький храм, возведенный на островке посреди пруда.
Проходя мимо указателя с названием памятника, Мария расхохоталась:
– Эх, плакал Марс! – проговорила она. – Это почти анаграмма “храма Эскулапа”, да?
Когда такси высадило нас в Трастевере, по тому адресу, который указала водителю Мария, было уже больше восьми часов. Пока мы ехали, она предложила мне выпить с ней бутылку “Лакрима Кристи”, красного вина со склонов Везувия, произведенного в винодельне “Терредора”, которое, как она надеялась, будет достойным.
– Номер у меня так себе, зато балкон очень приятный, вот увидите, – сказала она. – Он выходит на красивую оживленную улицу.
Я сказал, что меня это устраивает.
Я немного помолчал, потом добавил, что я так влюблен, и будь то “Терредора” или что еще – мне все сгодится. Я произнес это довольно громко, и водитель услышал мои слова: в зеркале заднего вида я увидел его хитроватую улыбку.
Прежде чем пойти в гостиницу, Мария заглянула в panetteria[5] и купила несколько брускетт как закуску к вину.
XIV
Номер Марии находился на четвертом этаже, и балкон нависал над узким пространством небольшой, уже темной улочки. Две террасы кафе, располагавшиеся прямо на мостовой, в двадцати метрах одна от другой, были забиты посетителями. Одни сидели за столиками, другие стояли у высоких пузатых бочек, поставив на них стаканы. Эхо их голосов летало между фасадами домов, и порой можно было разобрать отдельные громкие реплики.
Мария разложила брускетты на широкой тарелке и поставила ее на круглый кованый столик. Она откупорила бутылку и поднесла горлышко к носу.
– Кожа? – спросил я.
– Скорее пряности, – отозвалась она.
Она попросила меня разлить вино. Я осторожно наполнил стаканы.
Пока я был этим занят, она прислонилась к наличнику балконной двери, сняла черные туфли, просунула руку под платье, стянула трусики, нагнулась, спустила их до лодыжек. Я скорее угадал это, чем увидел, вся эта сценка разворачивалась у границы моего поля зрения.
Когда я разлил вино, она поймала мою руку, разогнула пальцы и, положив мне в ладонь свои скомканные трусики, снова их сжала. Потом села, взяла свой стакан и подняла его, вытянув руку в мою сторону.
Я хотел чокнуться с ней, но невольно потянулся к ее стакану той рукой, в которой сжимал ее трусики. Она рассмеялась, запрокинув голову. Я секунду смотрел на
