Хахаль, забилась внезапная мысль. Вот оно что - Томкин хахаль. Ходит все, присматривается, подмазывается. А та, дура, уже и раскисла. Ну ладно, увидишь ты, Томочка, своего милого, незабвенного...
- Что-то случилось? - Голос Сергея стал жесткий и незнакомый. - Или вино в голову ударило?
Витька искоса бросил на него короткий взгляд. Сергей тоже смотрел в сторону, на закаменевшей щеке резко обозначилась скула.
- Хватит, - невнятно забормотал Витька. - Походил, пожалел... Много вас таких... жалельщиков.
- Вот оно что, - резко, как отрубил, Сергей. - Я думал, мы друзья. На работу-то ко мне как, надумал устраиваться? Здесь ничего не меняется.
- Катись ты в чертовой матери со своей вонючей работой! - заорал, сорвавшись, Витька. - Без работы твоей как-нибудь проживу! Думаешь, ах, какой я бедненький, как мало зарабатываю?! Да? На, гляди! - Он рванул из кармана смятые пятидесятитысячные. - Ты два месяца вкалывать за них будешь, а я в полчаса! Понял?.. А теперь катись, - внезапно севшим голосом добавил он, заталкивая деньги обратно в карман.
Сергей молча встал, подхватил дипломат и пошел прямо по желтой прошлогодней траве, без дорожек. Витька глядел на спину в сером плаще, на серую шляпу с широкими полями. Сергей то скрывался за деревьями, то появлялся вновь, становясь с каждым разом все меньше и меньше. Шел он неторопливым, но крупным шагом и не обернулся ни разу, пока не исчез на выходе из рощи, там, где был трамвайный поворот.
11
Лампочка заливала комнату неживым светом, и на стене раскорячилась тень шифанера. Дверцы его были распахнуты, и он походил на опустевшую упаковочную коробку. Исчезли все платья Тамары, в шифанере висели одни только голые металлические плечики.
Витька оторопело сделал два шага и остановился посреди комнаты. Со столика трюмо попали все баночки и бутылочки, оставив на светлой лакированной поверхности темные кружки, и среди них одиноко белел смятый бумажный листок. Витька с минуту глядел на него, потом подошел. Руки тряслись и слова расплывались перед глазами, превращаясь в неясные полосы, и он не сразу сумел прочитать:
"Я с детьми ушла к маме. За мной не ходи. Все надоело. Ненавижу! Ужин на плите. Не забывай кормить бабу Маню".
Витька отпустил записку. Белый листок, несколько раз крутнувшись в воздухе, спланировал под трюмо. Комната была пустой и залитой светом, как прозекторская морга, где Витька работал год назад уборщиком. Он на цыпочках подошел к двери и протянул руку к выключателю. Тьма, потом бледно-призрачно, как экран телевизора, засветилось окно и медленно проявилась аккуратно застеленная кровать, трюмо, распахнутый шифанер, нутро которого стало черным и таинственным. Стояли те самые сумерки, когда все вроде видно отчетливо, но кажется незнакомым и чужим, словно попал не в свой дом. Вечные сумерки, и всегда будет не свой дом, потому что свой-то исчез.
Витька выскочил в коридор, пролетел столовую и, тяжело дыша, замер в детской. Пустая комната. Аккуратно застеленные кровати, письменный стол, пустая книжная полка, где раньше стояли учебники. За стеной ворочалась и кряхтела бабка Маня.
Тишину прорезал длинный, настойчивый звонок. Витька бросился открывать, но еще в коридоре понял, что Тамара не стала бы так звонить - у нее свой ключ. И тут же сердце понеслось вскачь, как у бегуна на финише. Вспотевшие пальцы скользили по головке английского замка, а звонок все бил в уши, непрерывный, требовательный. "Сейчас, сейчас... бормотал Витька, сражаясь с упрямым замком. - Сейчас..."
Залитая яркой лампочкой площадка была пуста. Давно небеленные, с потоками грязи и паутиной в углах стены. Витька долго глядел в эту яркую пустоту, потом рывком захлопнул дверь.
В спальне по-прежнему стояли сумерки, они медленно сгущались, и вещи, расплываясь, становились с каждой минутой все более чужими и незнакомыми. Не свой дом, пустой дом...
Витька долго смотрел в окно и видел освещенные окна дома напротив и множество других огоньков, уходящих вниз, к реке. Кругом жили люди, укладывали спать детей, смотрели телевизор, мирно разговаривали друг с другом, а он словно стоял в центре огромной, незнакомой пустыне. В дальней комнате кашляла бабка Маня, и кашель ее лишь усугублял поселившуюся в доме настороженную тишину.
Витька сунул руку в карман так и не снятой куртки, достал комок денег и, не глядя, бросил на кровать. И снова залился звонок, длинный, требовательный, пронзительный, но Витька не пошел открывать. Он понял, что должен теперь привыкнуть к этому: чужой дом, пустыня и звонок, требующий: "открывай", и так много-много вечеров подряд, всю жизнь так, а жизнь впереди очень долгая...
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
