Где-то в соседнем помещении зазвонил телефон.
— Извините, — сказал хозяин. — Я на минуточку. Но ваше предложение мне нравится. — И он удалился.
Михаил Абрамович обернулся к Стасу.
— Ну, что ты ходишь за мной, как привязанный?
— Должок получить, Михаил Абрамович. Полтинник с вас! — заявил тот на голубом глазу.
— С каких это дел?! — возмутился Михаил Абрамович.
— «Спартачок»-то выиграл. — Стае прислонил свой сверток к стойке, а сам устроился на изящном черного дерева стульчике.
— Попал, попал, — пришлось согласиться с проигрышем Михаилу Абрамовичу, и он протянул Стасу соответствующую купюру. — А принес-то что?
— Клевера.
— Покажи.
Стас освободил картину от бумаги и повернул ее к Михаилу Абрамовичу.
— Неплохой Клевер, — оценил тот полотно. — Редкий для него зимний пейзаж. Сколько хочешь?
— А сколько дашь, Миша? — хитро прищурился Стас.
— Любую половину того, что запросишь, — Михаил Абрамович был дедок ушлый и торговаться умел.
— Тогда две тысячи баксов, — объявил цену Стас.
— Не наглей, Стае. Пятьсот! — предложил Михаил.
— Несерьезно. Восемьсот пятьдесят! — уперся Стас.
— Ты знаешь, как я к тебе отношусь! — возвысил голос Михаил, а Стасу послышалась фраза незабвенного ильфопетровского героя Паниковского: «Шура, вы же знаете, как я вас уважаю!» Стас мысленно хихикнул. — Семьсот пятьдесят, — надбавил тем временем Михаил.
— Миша, на днях у меня будет Маковский, — сообщил Стас заговорщически.
— Жанр? — заинтересовался Михаил Абрамович.
— А что же еще? — пожал плечами Стас.
— Если принесешь мне, а не Данилову, бери свои восемьсот, — вздохнул Михаил.
— Ладно. Только ради тебя! — заверил Стас. Они ударили по рукам.
Михаил Абрамович забрал картину, достал деньги и расплатился.
— Ты стал хорошо работать, Стас. С тобой приятно иметь дело, — сказал он. — У меня предложение: ты находишь, я плачу, и мы оба — в доле.
— А если продавец ненадежный? — прищурился Стас.
— Смотря что продает, — промолвил Михаил рассудительно. — К раритетам не подходи, а так приноси — посмотрим.
— И даже резаные? — почти прошептал Стас.
— Вот это не надо! — всполошился Михаил Абрамович. — Сегодня одна идиотка — перекупщица каталожного голландца приволокла в трубке. Разворачивает, а тут экспедитор, шофер. Я ей сразу: «Иди отсюда, Тамара, и больше мне такого не предлагай…» Береженого Бог бережет.
— А небереженого конвой стережет, — закончил за него Стас.
Скромный темно-серый «жигуленок» подрулил к подъезду громадного престижного дома: Михаил Абрамович после трудов праведных прибыл домой. Забрав с заднего сиденья покупки в ярких пластиковых пакетах и заперев машину, он вошел в первую дверь подъезда и крикнул в домофон:
— Софа, открывай!
Во второй двери щелкнуло. Михаил Абрамович, толкнув ее плечом (руки были заняты), оказался в вестибюле и увидел у лифта ожидавшего его Никольского.
— Давайте познакомимся, Михаил Абрамович, — предложил Сергей. Он был приветлив и спокоен. — Я майор Никольский из уголовного розыска.
И достал удостоверение. Михаил Абрамович смотреть его не стал.
— Не надо. Я по вашему лицу понял, откуда вы. Так что вам от меня нужно?
— Я хотел, чтобы вы посмотрели эти фотографии, — ответил Никольский и протянул Михаилу Абрамовичу пачку снимков.
— Тогда подержите мои сумочки.
Никольский держал сумки, а Михаил Абрамович тщательно рассматривал фотографии. Досмотрел и снова сложил в пачку.
— Ну, что? — нетерпеливо спросил Никольский.
— Замечательные картины. Я бы их с удовольствием приобрел.
— Вы хотите сказать, что никогда не видели ни одной из них?
— Я этого не говорил, — Михаил Абрамович спокойно и безошибочно вытянул из пачки один снимок. — Вот эту я видел.
— Кто вам ее приносил?
— Откуда вы знаете, что мне ее приносили? — насторожился старик.
— Слишком много людей при этом присутствовало, — пояснил Сергей. — Люди любят поговорить за рюмкой водки, за чашкой кофе. А мы коллекционируем интересные истории.
— Понятно. Я свидетель? — уточнил Михаил Абрамович.
— Зачем? — искренне удивился Никольский. — Вы шепнете мне на ухо адресочек Тамары, и мы разбежимся.
— Я вам верю, — и, поняв Никольского буквально, Михаил Абрамович зашептал ему на ухо.
В распахнувшихся дверях лифта появилась дама в халате.
— Миша! Ты меня хочешь убить! Я думала, у тебя инфаркт!
Никольский вежливо поклонился даме, передал Михаилу Абрамовичу сумки и направился к выходу. Глядя ему в спину, Михаил Абрамович сказал жене:
— Тебе надо лечить нервы, Софа. Мы с молодым человеком говорили об искусстве.
— Он что, искусствовед? — фыркнула Софа.
Хлопнула входная дверь: Никольский ушел. И тогда Михаил Абрамович ответил:
— Да, искусствовед в штатском.
У приличного кооперативного дома стоял «рафик» с зашторенными окнами. В полутьме салона, загроможденного аппаратурой, сидели за узким столом двое скучающих парней и играли в коробок. Вдруг раздался тихий-тихий телефонный звонок. Парни прекратили игру. Второй звонок, третий…
— Алло? — произнес ленивый женский голос.
— Тамарочка, здравствуй. Это Нина. Как мои дела?
— Принесли, принесли тебе шубу. Красоты неземной. Обалдеешь!
— Дождись меня обязательно! Я буду через двадцать минут.
В динамике звякнуло, и снова наступила тишина. Парни возвратились к коробку. Он взлетал и шлепался на стол. Снова зазвонил телефон. Второй звонок, третий…
— Алло? — прозвучало вновь.
— Тамарочка, это Гарик. Есть хороший хрусталь.
— Теперь он никому не нужен.
— Я по дешевке отдам!
— Другому. — И разговор прекратился.
— Ну, не баба, а Госснаб, — усмехнулся один из парней.
В кабинете Никольского опять было накурено. Котов и Никольский сидели за столом визави.
— Не ошиблась твоя Румянцева, — сказал Котов. — Глазастая! Точно указала примету: седая прядь от виска к затылку.
— Значит, все-таки Бец?
— Он самый. Болбочан Петр Ионович. А Тамара Паскарь, на которую ты вышел, — его любовница. Вместе проходили по одному делу в Одессе.
— От слухачей есть что-нибудь? — спросил Никольский.
— Мелочевка пока, — ответил Котов.
Слухачи решили перекусить. Ели бутерброды, запивали застоявшимся кофе из термоса. Привычно зажурчал телефонный звонок. Второй, третий… И вдруг короткие гудки.
Снова звонок. И сразу же сняли трубку.
— Это я, — раздался мужской голос. — Как у тебя?
— Все нормально.
— Ты мои картинки никому не предлагала?
— Что я — сумасшедшая?
— Завтра утром буду.
Было темно, когда у подъезда кооперативного дома — прямо напротив «рафика» — припарковался разноцветный автомобиль Никольского. На переднем сиденье рядом с Никольским расположился Котов, а на заднем — Лепилов с автоматом и муровский оперативник.
На рассвете Никольский разбудил задремавшего Котова.
— Пора.
Трое пошли в подъезд, а Никольский, открыв капот, начал копаться в двигателе. Бец появился внезапно: вдруг возник у подъезда, словно из воздуха сгустился. Огляделся по сторонам: люди шли на работу, какой-то дурачок копался в своей машине-развалюхе. Бец вошел в подъезд, а дурачок сказал в переговорник:
— Он вошел, Слава.
Бец поднимался к лифту, когда услышал сверху топот и крики.
— Твою мать! Опять лифт не работает!
— Не психуй, Слава, успеем. Тачку возьмем, в крайнем случае!
За спиной Беца хлопнула дверь. Он резко обернулся. Вытирая руки ветошью, в подъезд вошел дурачок-автомобилист. На лестнице пролетом выше появились двое, и Бец сразу понял, кто это. Он сунул руку во внутренний карман куртки, но Никольский опередил его: в прыжке рубанул ребром ладони по горлу.
Лепилов с автоматом стоял на лестничной площадке, охраняя квартиру.
Квартира была той же типовой планировки, что у Нинки, где взяли Разлуку, но побогаче.
В большой комнате трудился оперативник: разворачивал свернутые в трубки картины и сверял их с фотографиями.
В спальне сидел на кровати Бец со скованными за спиной руками. Рядом на стульях устроились Никольский и Котов.
Тамара Паскарь стояла, прислонившись к дверному косяку, и безучастно наблюдала за происходящим.
— Подельник твой кланяться просил, — сказал Бецу Котов. — Соскучился он по тебе. Извелся весь. Портретик твой нарисовал — ну, копия ты. По нему и нашли. Здравствуй, Петя.
— Не лепи горбатого, начальник, — равнодушно отозвался Бец. — Нет у меня подельника. Один работаю.
— А кто тебя на музей навел? — спросил Никольский.
Бец молчал, глядя в окно.
— Неужто не помнишь? — удивился Котов. — Да что ты! — И добавил с еле заметной усмешкой, покосившись на Никольского. — Его забыть невозможно!
