Ночь.
Джексон в пижаме и халате читает вслух с рукописной страницы; в поле зрения может находиться серебряный призовой кубок.
Джексон.
Богу равным кажется мне по счастьюЧеловек, который так близко-близкоПред тобой сидит, твой звучащий нежно [161]
Слушает голос
И прелестный смех. У меня при этомПерестало бы сразу сердце биться…
М-м… Это ты написал?
Входит Хаусмен с двумя чашками какао. Он одет по-домашнему.
Хаусмен. Это более или менее Сафо.
Джексон (раздумывает). М-м… А как звали того, который писал про поцелуи?
Хаусмен. Катулл. «Дай мне тысячу поцелуев, а затем еще сто».
Джексон. Да. Она, правда, может подумать, что это слишком смело. Мне надо, чтобы в стихе было, какой я несчастный и как я корю ее за неверность, но при этом готов простить. Как там было, что я вырезаю ее имя на деревьях? [162]
Хаусмен. Проперций. Но если говорить всерьез, то ты чересчур буянишь. Она всего-то сказала, что останется дома вымыть голову.
Джексон. Но у меня уже билеты были и все прочее! После того как я был у нее под каблуком…
Хаусмен. Quinque tibi potui servire (fideliter annos). [163]
Джексон. Что?
Хаусмен. Пять лет был верный твой раб.
Джексон. Точно. По крайней мере, две недели.
Хаусмен. Наше затруднение в том, что в стихах, где ее упрекают, она выглядит как шлюха, а в счастливых стихах она выглядит… гм… как твоя шлюха… так что я думаю, лучше выбрать какой-нибудь carpe diem [164], собирай розовые бутоны, пока можешь [165]. «В могиле жить укромно и прелестно, но в ней, увы, объятьям нету места». [166]
Джексон. Она ни за что не поверит, что я это написал.
Xаусмен. Старина Мо, что из тебя выйдет?
Джексон. Прямо в партере.
Хаусмен. Ну, если так! «И если такова цена за поцелуй, то этот я приму последним от тебя» – посвящено, естественно, мальчику, но это несущественно, – кстати, любопытная поэма: vester вместо tuns…
Джексон. Она думает, что ты на меня глаз положил.
Хаусмен…множественное число вместо единственного, первое употребление. Что?
Джексон. Роза говорит, ты на меня глаз положил.
Хаусмен. В каком смысле?
Джексон. Ну, сам понимаешь.
Хаусмен. А ты что сказал?
Джексон. Что это ерунда. Мы – товарищи. Мы с оксфордской поры товарищи: ты, я и Поллард.
Хаусмен. А про Полларда она тоже думает, что он на тебя глаз положил?
Джексон. О Полларде она не говорила. Хаус, ты ведь ничего такого… правда?
Хаусмен. Ты мой лучший друг.
Джексон. Я и сказал ей, как…
Хаусмен. Тезей и Пирифой.
Джексон. Три мушкетера.
Хаусмен. А она что ответила?
Джексон. Что не читала.
Хаусмен. Я не понимаю. Ты хочешь сказать, что она это решила в субботу, когда мы вместе возвращались на поезде из Илинга?
Джексон. Похоже на то. Да. Странно, что Чемберлен приходил в тот день.
Хаусмен. Почему?
Джексон. Ну, просто странно. Странное совпадение. Я как раз собирался об этом упомянуть.
Хаусмен. О чем упомянуть?
Джексон. Что тебе, может быть, не стоит с ним особенно сближаться, это могут неверно понять.
Хаусмен. Ты думаешь, Чемберлен на меня глаз положил?
Джексон. Нет, конечно нет. Но о нем всякое поговаривают в конторе. Извини, что я вспомнил о нем. Ох, какой я чурбан неотесанный, – но ведь ты в порядке по этой части, правда, Хаус? Видишь, у меня все серьезно с Розой, она не такая, как все девушки, ее даже девушкой не назовешь, да ты сам видел, она – женщина, и мы любим друг друга.
Хаусмен. Я рад за тебя, Мо. Она мне очень понравилась.
Джексон (обрадованно). Правда? Я знал, что она тебе понравится. Ты – добрый мой друг, и я, надеюсь, тоже тебе друг. Я знал, что стоит мне тебя спросить – и на этом все закончится. Я ей скажу, что она просто с ума сошла. Дашь мне руку?
Джексон протягивает руку, Хаусмен пожимает.
Хаусмен. С радостью.
Джексон. Друзья.
Хаусмен. Соратники.
Джексон. Как эти… как их там…
Xауcмен. Тезей и Пирифой. Они были царями. Они встретились на бранном поле, чтобы сражаться насмерть. Но, увидев друг друга, оба были поражены и восхищены соперником, так что стали соратниками и вместе прошли через множество испытаний. Тезей нигде не был так счастлив, как со своим другом. Они не положили глаз друг на друга. Они любили друг друга, как мужчины любили в тот героический век, добродетельно, соединенные легендой и поэзией и ставшие образцом товарищества, рыцарским идеалом добродетели античного мира. Добродетель! Что с ней стало? Долго – столетиями – еще у Сократа – считалось добродетельным восхищаться прекрасным юношей; добродетель видели в том, чтобы быть прекрасным и вызывать восхищение; эта же добродетель, пусть грубее и бледнее, все еще сохранялась у моих поэтических римлян, которые боролись за женщин или мальчиков, по выбору; для Горация было благовидным занятием проливать слезы о Лигурине на атлетическом поле. Теперь уж нет, а, Мо? Добродетель – это то, что назначено терять женщинам, все прочее – порок. Поллард тоже чувствует, что я на тебя глаз положил, хотя едва ли об этом задумывается. Ты не будешь против, если я найду жилье поближе к тебе?
Джексон. Зачем тебе? Ох…
Хаусмен. Мы ведь останемся друзьями, правда?
Джексон. Ох!
Хау смен. Конечно, Роза догадалась! Конечно, она должна была догадаться!
Джексон. Ох!
Хаусмен. Неужели ты даже на минуту не догадался?
Джексон. Как я мог догадаться? Ты выглядишь совершенно… ну, нормальным. Ты ведь не из этих эстетов… (гневно) как я мог догадаться?!
Хаусмен. А если бы я одевался как три мушкетера, ты бы тогда заподозрил? Ты – половина моей жизни. Мы устраивали пикник в Аиде. Там, на острове, была собака, дружелюбная потерявшаяся собака, даже не мокрая – вот ведь чудеса, – она впрыгнула к нам в лодку, чтобы мы ее спасли. Помнишь собаку? Мы с Поллардом спорили о том, что лучше для поэзии – английский или латынь, и склоняли собаку на разные лады: потерянный пес любит молодого человека – пес молодого потерянный человека любит, любит потерянный молодого человека пес. В этом латынь не переплюнешь: перетасуй слова по желанию, и окончания подскажут тебе, кто кого любит, кто молодой, кто потерялся; если не читаешь на латыни, в этой беседе тебе делать нечего, сиди дома. Ты поцеловал собаку. После того дня все прочее казалось мне тщетным и смехотворным: смехотворная мысль, что жизнь равна учебному курсу…
Джексон (озадаченно). Собака?
Хаусмен (выкрикивает). Если бы ты ничего не сказал! Мы бы так и жили дальше!
Джексон (объявляет). Это не твоя вина. Вот что я тебе скажу. Это ужасно, но это не твоя вина. Я не брошу в тебя первым камень. [167](Пауза.) Мы будем как прежде.
Хаусмен. Ты это серьезно?
Джексон. От меня никто ни о чем не узнает. Мы так долго были друзьями.
Хаусмен. Спасибо.
Джексон. Какая беда… но это будет наша тайна. Ты легко найдешь приличное жилье в этой округе. Мы будем ездить одним поездом на работу, как раньше, и, держу пари, ты сам не заметишь, как встретишь хорошую девушку, и мы втроем – с Розой – еще похихикаем над этой историей. Как тебе план? Кажется, я тебя удивил! Идет? Дай руку.
Джексон протягивает руку. Темнота, свет на Хаусмена.
Хаусмен.
Он не со мною больше, что не странно.Он не со мной; к кому мне взором льнуть?Я руку сжал ему, а в сердце рана. [168]
Свет на АЭХ.
АЭХ.
Полжизни – прочь, и я продолжил путь [169].
Хаусмен погружается в темноту.
АЭХ сидит за столом, на столе книги, чернильница, перо. В то же время в другом месте – встреча отборочной комиссии [170]. Среди них Председатель, двое или более участников, называемых «комиссией», и Постгейт.
Все – в академических мантиях.
АЭХ. Сплю я или бодрствую? [171] Мы прибываем вечером на поле сражения, где лежат двести трупов. Сто девяносто семь из них безбороды, у сто девяносто восьмого пушок на подбородке, у сто девяносто девятого – фальшивая борода сбилась под левое ухо, двухсотый обезглавлен, и головы не найти. Вопрос: была на последней голове борода обычная, борода фальшивая или никакая? Мистер Бюхелер [172] вам ответит. Была борода, борода на подбородке, логика тут простая. Поскольку рукопись понесла ущерб, то, по-видимому, утерянная часть заключала в себе то, что желательно мистеру Бюхелеру: а ученые так и не сумели обнаружить ошибку в его выкладках.
Председатель (читает из письма). «На протяжении последних десяти лет изучение классической науки занимало преимущественную долю моего досуга…»
АЭХ. Но я долго жил среди людей.
Председатель. Копии рекомендаций мистера Хаусмена прилагаются.
АЭХ. Конъектуры, в разумении мистера Маркса [173], делятся на три сорта: во-первых, конъектуры самого мистера Маркса, во-вторых, конъектуры человечества вообще и, в-третьих, конъектуры отдельных одиозных персон.
