Я изо всех сил старался повеселеть, но тревога не отпускала меня, впившись в сердце паучьими лапками. Я поочередно отцеплял их, и с каждой уходила возможная причина беспокойства. Я размышлял следующим образом: с конкурса меня никто не снимал. На первые места, наверное, рассчитывать не приходится, но звание дипломанта, по любому, за мной, а это тоже немало — только участие в таком солидном мероприятии обеспечивало карьеру, а я уже заработал имя. Я успокаивал себя подобным образом, пока не забылся.
Как я и предполагал, мне позволили доиграть в третьем отборочном туре. Выступал, правда, не ах. Я и сам это слышал. И не в технике дело — не было вдохновения. Я играл с онемевшей спиной, без привычного поводыря, поэтому пальцы извлекали не звуки, а щелкали орехи. Сплошной треск, а не музыка. Я получил утешительное звание, мне предложили пару концертов, но я отмел все приглашения.
22
Возвращались мы без прежних удобств, вторым классом. От этого я чувствовал себя провинившимся, не оправдавшим доверия и нервничал, ожидая встречи с Тоболевским. Он встретил нас в аэропорту, насупленный думой.
Я сразу сказал ему:
— Вы не расстраивайтесь, Микула Антонович, в следующий раз лучше выступим.
— Да ну их в жопу, блядей коррумпированных. Им лишь бы русского человека опустить! — ругнулся Тоболевский.
Я чувствовал, что за фасадом национальной обиды притаилась другая секретная мысль, о которой он не решается мне сообщить.
Тоболевский сделал паузу и сказал:
— Тут у твоего друга неприятности большие.
— Какие неприятности? — я старался говорить спокойно, но внутри меня закрутилась мясорубка. То, что с Бахатовым случилась беда, я понял еще в Италии, но от страха забросил на чердак знание о ней. Я назвал число — день моего провала: — Я не ошибся, Микула Антонович?
Тоболевский грозно зыркнул на моего камердинера:
— Я же просил тебя не говорить ему ничего, дурак!
— А что я? Я как рыба, — обиделся тот. — Сашка, скажи!
— Правда, Микула Антонович, он ничего не говорил, я сам догадался. Вы лучше скажите, что случилось с Бахатовым?!
— Человека он убил, — как бы удивился событию Тоболевский, — причем не просто убил, а голову отгрыз. Вот такое, бля, зверство совершил, — сказал Тоболевский и спрятал шею под воротник. — Он же вроде у тебя нормальный был, да?
Тоболевский был знаком с Бахатовым, приезжал к нему — может, в надежде открыть очередной уродливый талант. Иногда Тоболевский пользовался Бахатовым для благотворительных нужд. Передачу благ — денег и продуктов — он производил из рук в руки и всегда для объектива.
Я ничего не понимал. Бахатов не мог совершить такого. Убийство противоречило его натуре, пусть холодной, но не жестокой.
Бахатов в тот день не работал. В районе вечером произошла авария, и за ним послали напарника. Тот прибежал к Бахатову на квартиру, но не застал. Старший мастер вспомнил, что Бахатов по выходным пропадает на заброшенной стройке, торчит на крыше и до захода солнца будто поет непонятные песни. Напарник пошел туда за Бахатовым и не вернулся. Их обнаружили только к ночи: напарника с отчлененной головой в луже крови и рядом с ним обеспамятевшего Бахатова.
Я и не знал, как может болеть та часть души, где хранится любовь. Я ощущал этот орган живым кусочком страстного теста, и чья-то злая воля раскатывала его в блин шипастым валиком. В конце концов, случилось то, чего так боялся Бахатов. Его потревожили в момент ритуала. Он и раньше предупреждал меня об опасности вмешательства, но я не предполагал, что это настолько чревато.
— Где он сейчас? — спросил я.
— В отделении судебной психиатрии. Он в коме. Его вначале в изолятор отправили, там он сознание потерял, а оттуда уже в больницу.
Я едва сдерживал слезы. Одна мысль о беспомощном мягком Бахатове, которого волокут на казенную койку, сжимала мои кисти в стальных спазмах.
— Не переживай, — успокаивал меня Тоболевский, — ничего ему не будет, он же психически больной. Полежит годик под строгим надзором, а потом мы его вытащим.
Мне не хватало подробностей, и я попросил Тоболевского подвезти меня к нашему с Бахатовым учителю, Федору Ивановичу, реальному свидетелю несчастья. Старик был вдребезги пьян. Он бросился мне на шею:
— Горе, Сашка, какое! Хороший парень — и такую беду учинил!
Он рассказал мне почти то же самое, что и Тоболевский. Несколько кровавых уточнений не вносили ясности в общую картину. Получалось, что Бахатов в приступе болезненного гнева зверски убил приятеля по работе. Клянусь, я безразлично бы отнесся к тому, что мой Бахатов — убийца, если бы это могло быть так. Существовала другая правда, которую предстояло выяснить.
Я умолял Федора Ивановича вспомнить, пытался ли Бахатов хоть как-нибудь объяснить свой поступок. Старик долго не давал вразумительного ответа, только плакал.
— Он все о какой-то собаке говорил, просил оставить его хоть на пять минут, — сказал, наконец, Федор Иванович.
— Оставили? — с малой надеждой спросил я.
— Нет, он сопротивляться стал, ему по голове дали, и он затих.
Теперь я ни на йоту не сомневался в непричастности Бахатова к убийству. Очевидно, что глупого и несчастного сантехника загрызла собака из колодца, и об этом Бахатов пытался рассказать пришедшим. Разговор с Бахатовым откладывался из-за его состояния, оставалось ждать, когда он придет в себя. Вдобавок он нуждался в улучшенном уходе. Тоболевский обещал похлопотать.
Наверное, я выглядел совершенно изможденным. Тоболевский подвез меня прямо к дому и велел отдыхать. Он рассчитывал уладить все проблемы за пару дней. Я свалился на свою кровать с мягкой панцирной сеткой и долго раскачивался на ней, приводя нервы в порядок.
Неожиданно для себя я отметил, что мои переживания прекратились. Тревога ушла, оставив не успокоение, а странную зудящую пустоту. Я на время примирился с этим назойливым ощущением. Через час пустота рассосалась по всему телу. На секунду мне показалась безразличной судьба Бахатова — она представилась мне неприсутствующей в жизни. Я почти насильно заставил себя сострадать и продолжал бодрствовать, пока эта эмоция не закрепилась. Но заснул я холодным и бесчувственным сном.
23
Утром позвонил Славик, водитель Тоболевского, и сказал, что мы можем ехать к Бахатову, а Микула Антонович обо всем договорился, но сейчас занят и с нами не поедет. Чуть помявшись, он добавил, что не сможет забрать меня из дому — ему не с руки, — а подберет в центре, возле универмага, ровно в одиннадцать.
Я пришел раньше минут на пятнадцать. Вдруг меня осенило, что я забыл купить Бахатову вещевой гостинец. Баночки с икрой и фрукты уже лежали в кульке. Я пробежался по этажам универмага, размышляя, что бы купить, но так и не выбрал. Все вещи казались мне надуманными, бесполезными и совершенно неподарочными. Время поджимало, я заглянул в отдел хозяйственных товаров и понял, что попал по адресу. Мой взгляд сразу остановился на упаковке баночных пластиковых крышек. Это было то, что нужно. Во-первых, они напоминали о нашем детстве и первой Бахатова страсти грызть пробки и крышки, во-вторых, они являлись своеобразным реабилитационным тренажером, в котором, по всей вероятности, нуждался Бахатов.
Я не сразу заметил Славика, потому что он был не на обычной легковушке, как я ожидал, а на служебном «рафике». Машина предназначалась для грузовых перевозок, так как в ней убрали сиденья, оставив одно, рядом с водительским. Я досадливо подумал, что Тоболевский выделил неудобный транспорт — Бахатову даже присесть некуда. Но вспомнил, что он еще болен, нуждается во врачебной помощи и ехать не сможет.
В половине двенадцатого мы подкатили к психиатрической клинике, где находился перевезенный из изолятора Бахатов. Оставив машину возле серых металлических ворот, сваренных из средневековых копий, мы зашли на территорию больницы. Там к нам присоединился еще один человек, парень из охраны Тоболевского. Он кивнул Славику, пожал мне руку и молча пошел вслед за нами.
Я удивился и обрадовался одновременно тому, что территория больничного комплекса неохраняема и совершенно не казарменного типа. Но, возможно, Бахатов находился в особом корпусе под милицейским надзором. А в целом, если бы не решетки на некоторых окнах, все напоминало парк вокруг скромного санатория.
Славик несколько раз шепотом уточнял у проходящих людей дорогу, и, наконец, мы подошли к двухэтажному старому зданию, стоящему особняком от остальных корпусов.
Я не успел прочесть табличку на входе, удостоверяющую суть данного заведения. Меня лишь порадовало полное отсутствие охраны и даже вахтера.
Мы прошли чуть вперед по сумрачному коридору в поисках административной двери. Из-за невидимого поворота появился доктор в зеленом переднике и спросил, что нам нужно. Славик неловко завозился с документами, потом он вместе с доктором отошел и стал под единственной на коридор лампой. Доктор бегло просмотрел бумажки и пригласил нас следовать за ним.
