Потащили связки обратно. Каптерщик считал тюки и проверял количество, поэтому носить можно было не спеша. Котелки он считать не стал. Велел свалить в угол — кучей. За работу даже «спасибо» не сказал.
Мы ушли в барак и принесли по маленькой радости своим друзьям и себе — не даром поработали.
Высокая, статная, красивая блондинка Юлька из Днепропетровска шла по проходу между нарами и искала глазами подходящую кандидатуру. Она собиралась в хлеборезку на свидание, и кому-то нужно было постоять «на шухере», чтобы ее не засек надзиратель. Ее взгляд задержался на мне. «Тощая, доходяга, она наверняка голодная и возражать не будет!» — решила, наверно, Юлька и подошла.
Вскоре мы вышли, одинаково одетые, чтобы не привлекать внимания, в ватные брюки и бушлаты, на голове — казенная ушанка, на ногах — подшитые валенки. Потом я осталась одна рядом с крылечком хлеборезки.
Мела поземка, свистело и выло в проводах, пели телеграфные столбы. Было темно, сквозь космы снежных зарядов поземки на черном небе сверкали звезды. И хотя зона было опоясана тройной добротной изгородью из колючей проволоки, а на вышках сидели часовые, зорко наблюдающие за освещенной тусклыми лампочками полосой ограждения, меня охватило ощущение враждебности и огромности этого стылого ночного мира, продутого морозными ветрами, прошитого бешено мчащимися прядями колючего снега; стало тоскливо и даже немного страшно. Ветер забирался за воротник, холодил сквозь бушлат спину. Рукавицы в спешке я не взяла, и руки в карманах тоже замерзли. Стала их греть испытанным способом — засунула за пояс брюк, добралась до теплого живота. Руки отогрелись, но самой сделалось холодно.
Время тянулось медленно, разные мысли лезли в голову. Вот если сейчас появится Колтырин и спросит меня, почему я здесь, — что я отвечу ему? Надо придумать, как придумывают легенды разведчики. Чтобы Юльку не подвести и самой не угодить в БУР ни за что ни про что. Ведь этот дурак может вообразить все что угодно. Обвинит в попытке что-то украсть, куда-то бежать, и поверят ему, а не мне. Так что же придумать?.. Ну а если не Колтырин — все равно надо найти правдоподобную причину.
Я походила в тени домика, попрыгала, чтобы согреться, но согреться не удалось — холод проник всюду. Пальцы замерзли уже и на ногах (валенки не просохли после дневной работы), из носу текло, меня начало трясти. От холода ничего не могла придумать. И когда я решила, что вот сейчас досчитаю до ста и уйду, и гори эта Юлька со своим свиданием, — открылась скрипучая дверь, на снег упал свет из помещения, вышла пахнущая свежим хлебом Юлька и сказала:
— Пошли. Замерзла? Ничего, сейчас отогреешься! В бараке все уже улеглись. Она вынула из-под полы бушлата мешочек с мукой и кинула на свое место на нижних нарах. Поставила котелок на печку, нагрела воды, мы напились горячего чаю, заваренного горелой корочкой. Но все равно я долго не могла согреться.
На следующий день после работы, когда все поужинали, Юлька топталась возле железной печи. Она разводила тесто и лепешки выкладывала на верхнюю крышку печки-бочки. Пахло горелым тестом, но все равно это был приятный запах. А Юлька пекла и приговаривала:
— Эй, бабы, берите, ешьте, угощаю!
Меня она не позвала. Девчата подходили, брали лепешки, жевали их, смеялись Юлькиным шуткам и переговаривались. Я прошла вроде бы по делу мимо, но Юлька меня не заметила. Было очень обидно. Что ж она кормит девчат, а со мной не рассчитывается? Я сидела на нарах, насупившись и поджав губы, и долго не могла заснуть от обиды.
Потом у меня воспалилась цинготная язва на ноге. Получила освобождение от работы, потому что язва не заживала. Прошла она только после курса вливаний глюкозы с аскорбинкой.
Все ушли на работу. Я осталась в бараке. И решила: если Юлька не платит за работу, то я возьму эту плату сама. Надо только найти мешочек с мукой. Где она его прячет?
Залезла на Юлькино место, пошарила в головах, потом под нарами — нету. Наконец нашла, приподняв доску нар. Мешочек лежал на земле, слабо белея в темноте, прикрытый какой-то потемневшей от грязи тряпицей. Я его вытащила. В нем было с килограмм муки — целое богатство! Засунула его между нарами и черным пологом стены палатки, в головах, привалив сверху кирпичом.
Лепешки не пекла. Просто, получив вечернюю баланду, добавляла в нее воды, доводила до кипения на печке и бросала туда ложкой кусочки теста — клецки. Это было сытнее.
Вечером Юлька бегала по бараку и кричала:
— Бабы, эй, бабы, кто муку увел? Признавайтесь! Хоть мешок отдайте, я должна его вернуть! Муку — хрен с ней, жрите, но мешок отдайте!
Я злорадно молчала, а когда мука кончилась — подбросила мешочек Юльке.
Через несколько лет, когда мы с нею оказались рядом в одном этапе, я рассказала про свою проделку с мукой. В ту пору с едой было полегче, мы уже не были такими голодными...
— Никогда бы не подумала! — смеялась Юлька. — А ты подошла бы да поела лепешек! Я про тебя забыла. Думала, что не так уж ты голодна. И вообще, знаешь, сытый голодного не разумеет. Надо было тебе подойти и напомнить, — повторила она. — Зря не подошла!
Набирала силу весна. В марте оттепелей не было, но стояли солнечные, умеренно-морозные дни. На дочерна загоревших лицах ярко выделялись белые полоски там, где залегли у молодых девушек преждевременные морщины.
Меня в зоне не оставили. Общаться со мной было опасно: вдруг и вправду сбегу — отвечай тогда! Ну а стукачка из меня не получится.
Опять начались дни тяжелого труда. Землю зимой взрывали. Били вручную тяжелыми ломами глубокие лунки для зарядов. А после взрыва теми же ломами разбирали по трещинам основание выработки, после того как увозили куски взлетевшего грунта.
Швы у меня еще в бане разошлись, и рана на щеке заживала медленно. Врач не давал освобождения, опасаясь обвинения в сочувствии к беглянке, с которой запрещено было общаться.
Было очень тяжело. Истощенная за зиму, я не могла работать в полную силу. Мечтала заболеть, отлежаться. Но, как назло, никакие болезни не брали...
Стало трудно ходить, появились боли в сердце и суставах. Оказалось — цинга. Прописали десять вливаний глюкозы с аскорбинкой. Может быть, это лечение и поставило меня окончательно на ноги: цинга прошла, сил прибавилось.
Но работать по-прежнему было очень тяжело. К вечеру валила с ног усталость. Постоянно хотелось есть. Не просто есть, а наесться вволю черного, тяжелого лагерного хлеба. Хоть раз наесться...
Иногда в «актированную» погоду удавалось попасть вечером в число помощников пекаря. Нужно было завозить запасы снега к пекарне и складывать звонкие твердые глыбы штабелем у стены. За это пекарь выносил нам полведра каши и выдавал по полбуханки пахучего свежевыпеченного хлеба. Буханки были большие, получалось по килограмму на каждого! Но никто не в силах был оставить хоть кусочек на завтра. Садились и съедали все до последней крошки. Желудки выдерживали такую нагрузку без последствий. Какое-то время есть хотелось не так сильно...
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
