«Не больше и не меньше, чем к моей прабабушке, воскресни она в наши дни!»
Тут шумная орава школьников заглушала наш диалог и принималась скакать вокруг Феи Хлебных Крошек, распевая: «Ну и красотка, ну и красавица!..» – но в конце концов мы всегда и говорили ей что-нибудь приятное, и она уходила очень довольная…
Вообще-то нельзя сказать, чтобы, несмотря на преклонный возраст Феи Хлебных Крошек, в ее внешности было нечто отталкивающее. Огромные сверкающие глаза, полуприкрытые тонкими, продолговатыми, как у газели, веками, лоб, белый, как слоновая кость, покрытый морщинами столь тонкими и изящными, словно их провела для красоты рука художника, а главное, щеки, на которых играл румянец столь яркий, что они напоминали две половинки спелого граната, – все это обладало притягательностью вечной молодости, которую легче ощутить, чем объяснить; даже зубы у Феи Хлебных Крошек казались бы слишком белыми и слишком ровными для ее возраста, если бы в углах рта из-под свежих, розовых губ не торчали два клыка – по правде говоря, тоже белые и гладкие, словно клавиши клавесина, но такие длинные, что заканчивались они на полтора дюйма ниже подбородка.
Иногда я ловил себя на мысли: отчего Фея Хлебных Крошек до сих пор не попросила кого-нибудь вырвать эти дьявольские клыки?…
Волос своих Фея Хлебных Крошек никогда никому не показывала – возможно, оттого, что они слишком сильно отличались от ее черных как смоль бровей. Она повязывала голову белоснежной косынкой, а сверху водружала квадратный чепец столь же ослепительной белизны, скроенный таким образом, что казалось, будто голову ее венчает цоколь или абака коринфской колонны. Считается, что этот убор, который гранвильские женщины носят с незапамятных времен и который неизвестен ни в каком другом уголке Франции, хотя он отличается чудесной простотой, завезла в наши края из своих заморских странствий сама Фея Хлебных Крошек, и местные знатоки древностей соглашаются, что трудно объяснить его появление более правдоподобным образом. Одета она была в нечто вроде облегающей белой душегреи с широкими рукавами, украшенными ниже предплечья фестонами из более тонкой ткани, и в короткую легкую юбку того же цвета, обшитую на уровне колен такими же фестонами, опускавшимися достаточно низко, чтобы почти полностью скрыть прелестные маленькие ножки, обутые в крохотные туфли без задника, столь же опрятные, сколь и кокетливые. В каком бы месте и в какое бы время вы ни встретили Фею Хлебных Крошек, этот ее наряд выглядел, клянусь вам, таким свежим и чистым, словно он только что побывал в руках старательнейшей из прачек, что казалось довольно-таки удивительным, ибо Фея Хлебных Крошек, как вы знаете, была очень бедна и не имела иных средств к существованию, кроме подаяния добрых людей, и иного жилища, кроме церковной паперти. Правда, ночные гуляки утверждали, что никогда не видели ее там после полуночи, но было известно, что часто она ночь напролет молится в часовне святого Патерна или в прекрасном храме, посвященном святому Михаилу[80] среди морских опасностей и воздвигнутом на скале, где до сих пор виден след ноги ангела.
Поскольку моя история изобилует столькими невероятными событиями, что мне даже неловко их пересказывать, я не стану прибавлять к неправдоподобным событиям, ручательством за достоверность которых может служить лишь моя собственная честность, совершенно неправдоподобные предположение, какие распространялись на счет Феи Хлебных Крошек в народе. Единственное, что я могу утверждать, не боясь быть опровергнутым теми особами, которые сами видели Фею Хлебных Крошек – а кто в Гранвиле не видел Фею Хлебных Крошек! – это что на земле сроду не бывало более чистенькой, беленькой и во всех отношениях безупречной крохотной старушки.
Я был очень прилежным учеником и в ту пору, о которой идет речь, не позволял себе других развлечений, кроме охоты на бабочек и необыкновенных мух, сбора красивых растений, встречавшихся в наших краях, а чаще всего – ловли моллюсков, о которой, если вы позволите, я непременно должен рассказать вам поподробнее.
Песчаные равнины вокруг горы Сен-Мишель, во время прилива скрывающиеся под водой, а во время отлива обнажающиеся, отличаются тем, что постоянно меняют облик, форму и протяженность, а также тем, что сохраняют даже во время отлива свои песчаные рифы и котловины, скрывающие в себе немало опасностей: здесь путника и без воды подстерегают волны, скалы и бездны. Тому, кто отважится пересечь это пространство, чтобы добраться до отвесной скалы, на которой святой Михаил позволил дерзновенным людям воздвигнуть чудесный храм в его честь, потребна привычка. Стоит неопытному путнику сбиться с дороги, как коварный песок завладевает им, затягивает его в свои недра, засасывает и заглатывает прежде, чем городской караульщик и портовый колокол успеют позвать народ на помощь несчастному. Случалось, что жертвою этого ужасного явления природы становились целые корабли, застрявшие на мели во время отлива.
Природа так добра к своим детям, что рассыпала по этой зыбучей арене пищу более обильную, нежели манна небесная, павшая на почву пустыни. Это маленькие раковины, глубокие и блестящие, с толстыми бледно-розовыми створками – те самые раковины, что столь часто украшают грубый плащ паломники.[81] Ловля живущих в этих раковинах моллюсков, называемых сердцевидками, сделалась для жителей побережья одним из тех безобидных промыслов, которые, по крайней мере, не оскорбляют взор чувствительного человека ни зрелищем проливаемой крови, ни видом трепещущей живой плоти. Снаряжение у ловца сердцевидок совсем простое. Оно состоит из висящей на плече частой сети, куда он бросает дюжинами свою звонкую добычу, и из палки с железным крючком на конце, служащей для того, чтобы прощупывать песок и порошить его. Маленькое цилиндрическое отверстие – единственное напоминание о жизни, оставленное ушедшими волнами, – указывает ловцу на местопребывание сердцевидки, которую он одним ударом палки подцепляет и вытаскивает из песка. Именно оттуда бедное крохотное животное поднималось на поверхность океанских вод, плывя в одной из створок своей раковины, словно в шлюпке, и подняв другую, как парус. В этом создании, как в любом другом творении природы, есть душа и жив Бог; однако дети слишком скоро убеждаются на собственном опыте, что на свете нет ничего вкуснее сердцевидки, поджаренной в авраншском масле и посыпанной зеленью!
От Гранвиля до песчаных равнин, окружающих гору Сен-Мишель, путь неблизкий, причем самая короткая дорога вовсе не самая надежная, однако, если у меня выдавалось три свободных дня, а такое нередко случалось по большим праздникам, я охотно отправлялся туда, дядюшка же был счастлив, видя, что я участвую в морских приключениях, не подвергаясь при этом серьезным опасностям. Я уже говорил, что по дороге иногда встречал Фею Хлебных Крошек – большую почитательницу святого Михаила, и встречи эти неизменно доставляли мне большую радость, потому что у Феи Хлебных Крошек всегда имелись наготове чудесные воспоминания, которые делали беседы с нею интереснейшими и благодетельнейшими в мире. Не знаю, как это получалось, но, поговорив час с Феей Хлебных Крошек, я узнавал гораздо больше полезных вещей, чем мог бы узнать из книг за целый месяц, ибо благодаря дальним странствиям и природному здравому смыслу она превзошла все науки и все языки мира. Вдобавок она умела излагать свои мысли столь увлекательно и столь ясно, что я с удивлением обнаруживал их запечатлевшимися в моей памяти так же точно, как если бы они отражались в зеркале. Нужно заметить, что, идя рядом с Феей Хлебных Крошек, мне никогда не приходилось замедлять шаг; несмотря на свой преклонный возраст, она, казалось, не шла, а скользила по песку, и часто случалось так, что не успевал я смерить взглядом высокий утес, как она уже оказывалась на его вершине и со смехом кричала мне оттуда: «Ну что, дружок, тебе помочь?»
Однажды, когда мы вот так вместе возвращались домой, обсуждая мелкие естественно-научные открытия, сделанные мною накануне, и Фея Хлебных Крошек описывала мне с точностью, достойной прекрасно иллюстрированного ученого труда, деревья с большими цветами, произрастающие в американских лесах, и сине-золотых бабочек, обитающих в Индии, я спросил ее:
– Отчего же выходит, Фея Хлебных Крошек, что из всех ваших путешествий вы всегда возвращаетесь в Гранвиль, который нравится мне, потому что я родился в этом городе и с ним связаны все воспоминания моего детства, но который для вас не может иметь притягательности родного края, где все вещи кажутся лучше, чем они есть на самом деле? Признаюсь, это меня немного удивляет.
– Именно та притягательность родного края, о которой ты говоришь, и влечет меня в портовые города, откуда открывается дорога на Восток; я надеюсь, что рано или поздно моряки из милости возьмут меня на корабль; долгие войны, ведшиеся в течение всего твоего детства и кончившиеся только недавно,[82] до сих пор не позволяли мне питать эту надежду. Не знай я тебя, как сожалела бы я о том, что покинула Гринок, откуда корабли отправляются в плавание ежедневно и где мне, уж во всяком случае, не приходилось бы спать на холодных камнях паперти, открытой всем ветрам, – ведь в Гриноке у меня был и, коли есть на то Господня воля, остался и поныне прелестный маленький домик, прилепившийся к стене арсенала.[83] Другая же причина, – продолжала она жеманно, ободряя меня жестом и взглядом, – заключается в моей любви к жестокому мальчишке, который не замечает моей нежности.
