Лицо человечка стало еще мокрей. Оно просто сочилось внутренней и внешней влагой: пот, слезы, жировые выделения, – все сразу выступило на уморительном этом лице!
Человечек еще чуть подумал, разодрал пополам конверт, одну половинку взял себе, а другую с полупоклоном возвратил Олежке.
Минуту-другую отдохнув, прожорливая фээсбэшная тварь свой шизоидный вопрос повторила:
– Ну и?
Мысли Олежкины спутались.
– Да ведь я… Да как вы сме!.. Ходынин, он же в нерабочее время… И в рабочее – тоже… Он…
– Доносить, перец, дурно. Клепать на хороших людей, перец, последнее дело.
– Как это – последнее? А безопасность Москвы? А художественные ценности Кремля?.. Да вы зайдите на любой сервак! Что юзерня творит!
– Кончай свой сисад-стеб. Без тебя все, что надо, раскумекаем. И хватит «вирусняк» к нам запускать, – прожорливая тварь чуть успокоилась, опять уселась на диван. – Как, говоришь, твоя фамилия?
– Шерстнев Алекс Олегович. А ваша, ваша как?! – крикнул, задыхаясь, Олежка.
– Моя фамилия Мутный, – равнодушно сообщил человечек. – Егор Георгиевич. А твоя, стало быть, Шерстнев? Шерстнев, Шерстнев… – мокролицый задумался.
– Шерстнев Алекс Олегович, и я уже когда-то здесь… – обрадовался хоть какому-то пониманию Олежка, но запнулся, не зная, продолжать ли.
– Минуточку, Алекс, – слабо улыбнулся Мутный и вышел в общую приемную.
Через пять минут, вернувшись, он сел и закручинился. Но потом и кручину, и ставшую уже привычной сырость лица словно тряпочкой пообтер, еще равнодушней спросил:
– А Олежкой почему прозываетесь? Олежка Синкопа – так ведь вас называют?
– Рок-псевдоним, – схитрил Шерстнев, решивший не выдавать их с Симметрией игры в имена. (Когда-то давно они договорились звать друг друга не как на самом деле, а выдуманно.) – Я ведь еще и рокмен. Но так для дела даже лучше!
– «Синкопа – парень хоть куда: под утро – кол, в обед – звезда…» – процитировал Мутный задумчиво. Значит, говорите, и – туда, и – сюда? Необходимо проверить…
– Это Сима! Симметрия Кочкина! – не выдержал словесной пытки Олежка, – это все она, дура, придумала. И про Синкопу тоже… А мне что прикажете делать? Я ей за болтовню кренделей навешал, но хромать-то не перестал! Скажите им, чтобы не звали меня Синкопой…
На глазах у Олежки выступили слезы.
– Нога – полбеды. Ногу, пожалуй, и вылечить можно. А вот стишок – стишок останется…
– Дался вам этот стишок! Я интересную информацию доставил, а вы… Вы – ламер, слабак!
– Пошел на… – неожиданно сказал Мутный.
– Куда, куда? – Олежка не хотел задавать этого вопроса – язык сам собой лепетнул.
– Можете со своей сраной информацией возвращаться к себе в кабак. У нас и своей информации выше крыши, – уже строже добавил Егор Георгиевич.
И весело помахал на прощанье доставшейся ему половинкой конверта.
24
…стоит терем-теремок, он не низок – не высок, из трубы идет дымок, из окошек льется рок!
25
– И че тебе там сказали?
– Один дурак… Представляешь… Один мутный ослидзе…
– Мутный осел? Дикий крутняк… Ну и чего тебе мутный ослидзе сказал?
– Да нет… – совсем расстроился Олежка. – Мутный – это фамилия. И не грузин он вовсе. Это я так, для выразительности…
– Ну и че этот Мутный?
– Послал на три буквы…
– И ты, бедняжка, пошел?
– Ты у меня, дура, сама сейчас туда сходишь! – размахнулся для удара Олежка.
Но внезапно руку опустил, зашептал Симе в ухо что-то ласковое и завлекательное. Симметрия в ответ заговорщицки улыбнулась.
Тут грянул настоящий рок.
– Вот бы подполковник послушал! – ляпнула мечтательно в паузе разгоряченная роком Сима.
И была за бабью свою болтливость тут же наказана.
Олежка приподнялся и наискосок, сверху вниз, врезал-таки Симе как следует.
– Мы на него новые данные готовим, а ты… яз-зыком м-молотиш-шь… – шипел и заикался от злости Синкопа, а потом в знак примирения целовал Симметрию в шею.
– Того и любишь – на кого доносишь! – Сима и не думала обижаться на Олежку. – Ты вот меня обожаешь, а сам написал левой рукой в институт Лесгафта, что я допинг на соревнованиях употребляла, и все такое прочее…
– Для тебя, дура, старался! Чтоб ты от спорта этого уродского отошла, – буркнул лысачок Олежка, однако сам себе не поверил. Ему вдруг стало понятно: все равно он будет доносить и докладать! Даже если его бросит Сима, даже если его не выслушают в другом месте. Даже…
Больно ударившись коленкой о стул, Синкопа внезапно кинулся к выходу: на поиски другой круглосуточной приемной, на поиски новых – очень и очень широких – возможностей!
По дороге ему попался Ходынин. До ненависти обожаемый соколятник Синкопе приятно кивнул. Но и это Синкопу не остановило. Розовый обрывок конверта терзал душу половинчатостью. Незавершенность важного дела толкала к немедленным поступкам!..
Олежка кинулся по другому адресу.
Сима увела Ходынина в задние комнаты.
Музыка стала тише, потом совсем смолкла.
Сима называла Ходынина «пожилой претендент». Тот отвечал ей: «Не такой уж я и пожилой».
Вскоре стал слышен дубоватый скрип стола, полируемого голой Симиной грудью и время от времени согреваемого ее животом.
Сима – радовалась.
И больше всего ее радовал ощутимо присутствующий в глубине стола черновик их совместного с Олежкой письма. Было приятно прогибаться под Ходынычем и знать: листок с письмом здесь – тут, здесь – тут, здесь – тут!..
Вновь грянул рок. Надевая нижнее белье, Сима припомнила одну – и опять-таки музыкальную – историю.
История была радостно-позорной. То есть и радостной, и позорной одновременно.
Сима вспомнила, как в детстве ходила в школу при Мерзляковском музыкальном училище. Там ее сильно раздражал один педагог, кажется, Пумпянский. Сима пожаловалась завучу, что этот Пумпянский на уроках ее щиплет.
– Как это «щиплет»? – спросила трепетная, но не слишком молодая заведующая учебной частью.
– А вот так, – сказала Сима и, поддернув юбку, ущипнула себя за бедро.
Заведующая учебной частью вгляделась в детскую ногу внимательней. Следов от щипков обнаружено не было. Заведующая задумалась. Было решено провести следственный эксперимент.
Сима пришла на урок, завуч предварительно спряталась в шкафу. Кроме того, для объективности в замочную скважину зорко глядел старейший и опытнейший педагог, работавший с самим Гилельсом, – Иван Исаевич Пупков.
Сима, знавшая о следственном эксперименте, выделывалась и выкаблучивалась перед Пумпянским, как могла. Но этот старый перец спал мертвым сном (или назло Симе делал вид, что спит). И тогда Сима решила ущипнуть себя сама. Она повернулась боком к шкафу и лицом к двери, чуть изогнувшись, завела руку за спину и пребольно себя ущипнула.
Пумпянский спал. Работавший с Эмилем Гилельсом Пупков был увлечен изгибом Симиного бедра.
Однако заведующая учебной частью, которой в шкафу с самого начала не понравилось и которая еще до начала эксперимента втайне от Симы поменяла диспозицию, спрятавшись за одной из звукопоглощающих портьер (такими зелененькими звукопоглотителями были завешены все углы), была начеку! Она видела все: и гадкое Симино самощипание, и мертвый сон Пумпянского…
– Соню Пумпянского – к приготовишкам. Пупкова – на пенсию. А эту садомазохистку – выкинуть из школы вон! – резко скомандовала завуч.
Симин дед на садомазохистку обиделся.
– Это чего еще за садомазохиська такая? Мы потомственные краснопресненцы! Рабочая кость! Ни в каких садах, ни за какие «хиськи» никого отродясь не дергали…
Несмотря на дедову обиду и его письмо в Государственную Думу (фракция КПРФ на письмо отреагировала вяло), Сима вылетела из Мерзляковки пробкой. И тут же переключилась на спорт…
Ходынин давно ушел слушать свой любимый рок-энд-блюз, а Сима в задних комнатах все «скачивала» и «скачивала» из портала собственной памяти позорный пыл воспоминаний.
Но через некоторое время опомнилась и сладко замурлыкала:
«Ты возьмешь меня за ЖЖ/ И водвинешь в меня свой файл/ Если я разбежалась уже, Тормозни, чтобы файл не упайл»…
– Омерзительная лирика, – ликовала Сима. – Супер, сверхомерзительная!
Тихо покачиваясь от страсти, Сима (втайне от Олежки любившая пропеть что-нибудь из дохленькой комсомольской попсы) пошла любоваться на Змея-Ходыныча…
Тем временем подхорунжий Ходынин, вжимая голову в плечи сильней обычного, беседовал с бывшим Наполеоном, а теперь с ведущим рок-программ – Виктором Владимировичем Пигусовым.
– Черный русскоязычный блюз – просто выдумка, – вежливо отвечал Ходынину ставший после ледяной купели и задумчивей и патриотичней Витя.
– Не скажите… – скромно демонстрировал знание предмета подхорунжий. – «Протопи ты мне баньку по-черному» – это ведь один из первых русскоязычных блюзов. И с хорошей долей «черненького»! Высоцкий в этом деле понимал… – горько радовался давнему пониманию Высоцкого подхорунжий.
