– Вы р-разве не местный? – словно вороном прокаркав, спросил вдруг Шнейдер, и Ахапкин вздрогнул.
– Нет. Я из-за Урала.
– Сибир-ряк?
– Из Томска. Я в Чека ещё с Яковом Михайловичем Юровским начинал в Екатеринбурге.
– С Юр-ровским? – Шнейдер впервые с интересом глянул на полковника.
В машине они были вдвоём, шофёр с глухонемым видом гнал автомобиль.
– Это котор-рый под великую чистку попал?.. Котор-рого Ежов шлёпнул как вр-рага нар-рода?
– Ежов за свои «ножницы» вредительские сам головой поплатился, – будто допытываясь до чего-то своего, потянулся Ахапкин к проверяющему. – И за предательство своё хлебнул сполна.
Шнейдер не ответил, скривился, словно от зубной боли.
– А Василий Васильевич как там поживает в столицах?
– Василий Васильевич?
– Чернышов.
Шнейдер пожал плечами.
– Ну как же! Мы с Василием Васильевичем до самого августа тридцать седьмого на Дальнем Востоке трубили, пока он в Москву не укатил.
– Это тот, что в Министер-рстве внутренних дел… – рассеянно вспомнил Шнейдер. – Р-разные задачи… знаете ли.
– Ну как же! – Ахапкин и руками всплеснул. – Одно же дело делаем! Я ему позваниваю.
Шнейдеру эти слова явно не доставили удовольствия, наоборот, он словно поперхнулся, однако изобразил на лице кислую улыбку.
– А я вот здесь, – продолжал, не умолкая, Ахапкин. – Знаете, как-то прижился. Эти места чем-то схожи с дальневосточными. Там, в Хабаровске, лотос цветёт, и у нас эта радость имеется. Прижились мы с дочкой, но тянет туда… – Он неопределённо махнул рукой, впервые его лицо поскучнело. – У нас южный форпост… Тихо, знаете ли…
Долго подыскивал подходящее слово и всё же повторил:
– Тихо…
Шнейдер оживился, бросил косой взгляд на загрустившего полковника, мол, чего сидишь тогда в этой дыре при таких-то друзьях?
– Да, да! – поймал его взгляд Ахапкин. – А я вот здесь. Дочь взрослая. Ей определяться самое время, так что со столицей пока погодим.
«Пустозвонит мне специально этот гусь? – ломал голову Шнейдер. – Что это он своими связями кичится? И дочку будто предлагает, расписывает… На его месте другие вопросы бы задавать, другим интересоваться… Хитрит что-то! Затевает какую интригу?..»
А вслух отчеканил:
– Я бы хотел, чтобы машина пр-ри мне была. И собер-рите сейчас личный состав. Только р-руководство и стар-рших офицер-ров.
– Есть!
– Мне понадобятся р-родственники этого?..
– Подымайко?
– Обнар-руженного повешенным.
– Майор Подымайко был одинок.
– И эти?.. Кто его нашёл пер-рвым.
– Может, завтра?
– Что такое?
– В больнице капитан Минин. Он его и обнаружил.
– Что случилось?
– Да ничего серьёзного. Сердце прихватило на работе.
– Это что же у вас такое, товар-рищ полковник? – Шнейдер надвинул брови. – Больной контингент?
– Случай. Никогда не жаловался.
– Нехор-рошо получается… Это, значит, тот, котор-рый нашёл тр-руп, тепер-рь едва не умер-р?
– Ну что вы! Это к делу не относится. Нервишки. Сердце прихватило. Он допросы всю ночь вёл.
– Р-разберёмся.
– Товарищ подполковник!..
– И оставьте пр-ри мне офицер-ра для пор-ручений. Посообр-разительней. Я, знаете ли, не любитель этих… телефонных пер-реговор-ров.
– Лейтенант Квасницкий, если не возражаете.
– Это который встр-речал?
– Да. Он на вокзале был со мной. Сейчас во второй машине с майором Обух-Ветрянским.
– Хор-рошо…
Больше Шнейдер, как ни пытался разговорить его Ахапкин, в беседы не вступал, лишь хмуро кивал или, наоборот, отмахивался головой, а то и вовсе оставлял вопросы полковника без ответов, будто не слышал.
XIV
На пятые сутки к самому концу недели Минин был выписан на домашний режим. Из больницы его вёз на служебном «козлике» Жмотов, озабоченно донимая оперуполномоченного расспросами о здоровье.
– Мне теперь всё нипочём! – усмехался ещё бледными губами Минин. – Фёдорыч успокоил, что до разрыва сердца далеко, а остальное не страшно. Вот только с куревом капец.
– А это дело? – щёлкнул себе пальцем по шее Жмотов.
– Допустимо. Но с ограничением.
– Не через край?
– Угу. А ты чего это за мной на машине прикатил? Как за генералом? Откуда такой почёт?
Жмотов в сторону глянул, сплюнул.
– Я бы и сам до дома дотопал. Мне тут идти – коту прогуляться.
– Шнейдер распорядился.
– Это кто такой?
– Ты же ничего не знаешь. Это главный. Из проверяющих.
И Жмотов усердно задымил папироской.
– Приехали?
– Давно. Мы уже взмокли.
– Это что же?
Жмотов пожал плечами.
– А Лев Исаевич?
– На месте Ахапкин. Сидит… – Жмотов смолк, будто язык прикусил.
– Чего?
– Да я это… – понимая, что и так сболтнул лишнего, Жмотов весь скривился. – Им с тобой встретиться надо.
– Встретиться?
– Ну.
– Кому это им?
– Обух-Ветрянский. Особист. Он проверкой занимается.
– Та-а-ак…
– А в больнице несподручно.
– Вона что… – Минин, раздумывая, брови вскинул и губы поджал. – А я маракую, что это Фёдорыча пробрало? Я его долбил, долбил, как дятел, всё выписать просился, у меня птица дома от голода пропадает, а он ни в какую. А сегодня – в пять минут оформил, собирает, чуть ли ни бегом и в три шеи меня! Понадобился, выходит?
– У них это быстро.
– Ты не хитри, Прохор. Ещё что сказать можешь?
– Да мне откуда знать, Степаныч? Мне поручено – взять и доставить. Вот и исполняю.
Минин не спускал с лейтенанта настороженных глаз. Тот не выдержал, голову нагнул, в ногах высматривать что-то начал, но долго не смог, взорвался:
– У нас там такой бедлам!.. Ни у кого слова не вытянуть. Друг на друга косятся. Игорька не вижу вторые сутки, он при этом… Обухе-Ветрянском и днюет, и ночует. То забегал, а теперь ни ногой.
– Прищучили, выходит, вас…
– Не то чтобы…
– Ладно. Не велено, значит, не велено. А ты знаешь!.. Я сам сейчас туда заявлюсь. Чего мне? Раз нужен. А ну-ка разворачивай!
– Нет уж, Степаныч, – перепугался Жмотов и за ручку дверцы ухватился: не выскочил бы оперуполномоченный из машины на ходу.
– Это что же? Арест?
Они уставились друг на друга.
– Ну ты скажешь, Степаныч, – растерялся Жмотов и смутился. – Чего это тебе в голову взбрело? Чего мелешь? Какой ещё арест?.. Приказано.
Минин только зубами скрипнул.
– Я же тебе сказал, Степаныч. Шнейдеру стол поставили в кабинете начальника. Ахапкин как в гости на работу приходит. А у Баклея этот… Обух-Ветрянский безвылазно. Сотрудников по одному вызывают и с утра до вечера гоняют. Чего выпытывают?.. Я впервые в такую проверку угодил.
– Самого вытаскивали?
– Нет ещё.
– Чего ж они ищут?
– А кто их знает! Игорька бы спросить. Но он без продыху с особистом тем.
– Значит, Игорёк твой при деле оказался?
– Чего это ты, Степаныч?
– А ты смекни сам…
– Да нет. Не может быть такого!
– Ладно. Не ломай башку.
– Нет. Чтобы Игорёк!..
– Вот и я думаю. Это не тридцать седьмой год.
– Ты что, Степаныч!
– Поглядим…
Больше они не проронили ни слова. Минин будто онемел, и за стеклом автомобиля на улицах его ничего не интересовало, а Жмотов подавленно бросал на него косые взгляды. Отпустив машину, они также молча зашли в дом. Всё забыв, Минин бросился к клетке с попугаем. Птица шарахнулась от него в угол, присмотревшись, осмелела, клюнула несколько раз в руку, когда он воду начал менять.
– Кусай, кусай, – приговаривал оперуполномоченный, улыбаясь доверительно, извиняясь и спиной закрывая птицу от Жмотова. – Так и надо такому хозяину непутёвому. Завёл птицу для мучений.
– Пр-р-ровокатор-р-р! – отругала его птица.
– Что это он у тебя? Разговаривает? – Жмотов тоже к клетке подсел.
– Ты чужой. Отойди в сторону, – зашипел на него Минин. – Не пужай птицу. Она ко мне ещё не привыкла.
– Ого! Посмотрите на него! Какие мы!
– Пр-ровокатор-р-р! – заорала птица на чужого.
– Материт он тебя, – доложил Минин.
– Так уж материт?
– Это у него самое гадкое слово.
– И кто научил?
– Птица она сама всё понимает. Тем более попугай. Они, говорят, до триста лет живут. Этому вот и неизвестно сколько. Он со Степанычем мыкался, а до него со стариками – владельцами. А тех, от кого достался, – вовсе не ведомо. Может, ему уже лет сто пятьдесят. Он, может, с какого-нибудь острова Борнео самим этим… Крузенштерном на паруснике завезён. Он насквозь тебя видит! Со всеми твоими потрохами.
– Ты наговоришь, – хмыкнул недоверчиво Жмотов, но от клетки отошёл, на попугая покосился, примостился подальше на табуретке. – Откуда у этого безмозглого прозорливость такая? У него башка, во! С гулькин нос. Там кости одни, извилинам негде быть.
– Птица с ребёнком, с дитём схожа, – грустно улыбнулся Минин. – Она врать не научена, как мы с рождения, поэтому непосредственная, что видит перед собой, что слышит, что думает, на то и реагирует соответствующим образом. А попугаи в особенности. Чуткая, чистая натура, он тебе в душу заползает, проникает в самую затаённую твою глушь. Отыскивает такое, о чём, может быть, ты и сам не догадываешься.
