уже сошло с глаз Люси; уже не было мертвенно-бледных косых наклонных легких морщин, уходящих вверх от бровей ее возлюбленного. На равнине они снова нашли мир, любовь и радость.
«Это был самый простой, беспричинный, холостой пар, Люси!»
«Пустое эхо печального звука, Пьер, долго звучащее. Благослови тебя Бог, мой Пьер!»
«Великий Бог постоянно прикрывает тебя, Люси. Итак, теперь мы дома».
VI
Посмотрев на Люси в самой светлой гостиной ее тети и на то, как она раздвинула жимолость, наполовину пробравшуюся в тамошнее окно, рядом с которым находился ее мольберт для рисования, на части конструкции которого Люси ловко поправила две тонких виноградных лозы, в чьи заполненные землей горшки были вставлены две из трех ножек мольберта, и, присев возле неё, при помощи своей приятной, легкой беседы Пьер стремился извести последний след печали. И только когда ему показалось, что он этого полностью добился, Пьер поднялся, чтобы позвать к ней ее славную тетю, и тем самым получить себе отпуск до вечера, Люси позвала его, попросив сначала принести ей синий портфель из ее комнаты, поскольку она хотела уничтожить последние остатки его непрекращающейся меланхолии, – если что-то действительно еще оставалось – направив его мысли на небольшой карандашный эскиз, на сцены, далеко отстоящие от пейзажей Оседланных Лугов и их холмов.
Поэтому Пьер поднялся по лестнице, но остановился на пороге открытой двери. Он никогда не входил в эту комнату без чувств заметной почтительности. Ковер казался ему святой землёй. Каждый стул для него был освящен неким покойным святым, который когда-то давно на нем сидел. Здесь его книга Любви становилась сводом правил богослужения, и они гласили: «Поклонись сейчас же, Пьер, поклонись». Но эта чрезвычайная преданность любовному благочестию, исходившая из него проблесками самой сакральной внутренней святости, в то же время не ослабевала из-за такого ускорения всех его импульсов, когда, фантазируя, он обнимал в объятиях прекрасный широкий мир только потому, что весь этот мир самостоятельно избрал Люси величайшей любовью его сердца.
Теперь, пересекая волшебную тишину пустой комнаты, он поймал взглядом белоснежную кровать, отражавшуюся в туалетном зеркале. Он проникся этим видом. За один короткий миг он, казалось, разглядел одним взглядом две отдельные кровати – реальную и отраженную – и вслед за этим непрошеное предчувствие большого несчастья закралось в него. Но с одним дыханием оно пришло и ушло. Поэтому он приблизился, а затем с любящей и радостной нежностью его взгляд упал на саму безупречную кровать и остановился нa белоснежном свитке, который лежал возле подушки. Он сейчас же привстал; Люси, как ему показалось, поднималась к нему; но нет – это только носок одного из её маленьких шлепанцев случайно выставился на свет из-под узких нижних оборок кровати. С другой стороны его взгляд остановился на тонком, белоснежном, раздражающем рулоне, и он встал, как очарованный. Ни один драгоценный греческий пергамент не стоил и половины увиденного его глазами. Ни один дрожащий ученый не стремился с большим желанием развернуть мистический пергамент, нежели Пьер, жаждущий открыть священные тайны этого белоснежного, раздражающего предмета.
Но его руки коснулись не каждой вещи в этой палате, а только той, за которой он туда пошел.
«Вот синий портфель, Люси. Посмотри, ключ висит возле его серебряного замка, – разве ты не боишься, что я открою его? – должен признаться, он привлекает»
«Открой его!» – сказала Люси, – «почему, нет, Пьер, почему нет; какую тайну я храню от тебя? Прочти меня снова и снова. Я – полностью твоя. Посмотри!» – и рывком открытый портфель явил все сорта радужных вещиц, выскочивших из него вместе с самым тонким ароматом некой невидимой сущности.
«Ах! Ты святой ангел, Люси!»
«Почему-то, Пьер, ты искусно преобразился; ты теперь огорчен как тот, кто… – почему, Пьер?»
«Как тот, кто только что заглянул в рай, Люси, и…»
«Снова блуждаешь в своем уме, Пьер; более того – ну, ты не должен оставлять меня теперь. Я снова вполне отдохнула. Скорей позови мою тетю и оставь меня. Стой! Этим вечером мы должны просмотрим книгу эстампов из города, как ты помнишь. Прибудь пораньше, – теперь иди, Пьер»
«Ну, до свидания, до вечера, ты выше всякого восхищения».
VII
Как только Пьер проехал через тихую деревню под вертикальными тенями полуденных деревьев, сладкая сцена в комнате оставила его, а мистическое лицо снова явилось ему и осталось с ним. Наконец, придя домой, он нашел свою мать отсутствующей; поэтому, пройдя прямо через широкий средний зал особняка, он спустился по площадке к другой дороге и в мечтательности побрел дальше вниз к речному берегу.
Здесь в стороне стояла одна древняя сосна, по счастью оставленная усердными лесниками, когда-то давно расчищавшими этот луг. Однажды выйдя к этой благородной сосне из зарослей болиголова, стоящих далеко за рекой, Пьер впервые отметил такой значительный факт, что, болиголов и сосна – деревья одного роста и высоты, и так похожи по внешнему виду, что люди, далекие от работы с лесом, иногда путают их; и если оба дерева, согласно пословице, символизируют печали, то все же у темного болиголова нет музыки в его вдумчивых ветвях, а нежная сосна испускает печальную мелодию.
Среди его полуобнаженных печальных корней и уселся Пьер, оценив крепость ствола и корень, разросшийся дальше всех остальных, что уходил вниз к берегу, и который несколько лет назад открылся штормам и дождям.
«Как широко, и с какой силой эти корни должны были разрастись! Несомненно, эта сосна с силой схватила эту любезную землю! Вот у того яркого цветка нет таких глубоких корней. Это дерево пережило век того веселого цветущего поколения и переживет век тех, кто придет. Это весьма печально. Прислушавшись, я уже слышу постепенно возрастающие и бесчисленные, подобные пламени, стоны этой Эоловой сосны; – ветер сейчас дышит на неё: – ветер, – это дыхание Бога! Действительно ли Ему так грустно? О, дерево! Ты настолько могуче, так высоко, и все же так жалко! Это очень странно! Прислушайтесь! Вот я вглядываюсь в твои высокие тайны, о, дерево, лицо, лицо, глядящее сверху на меня! – „Искусен ли ты, Пьер? Подойди ко мне“ – о, твоя таинственная девочка, – что это у тебя за неподходящая подвеска, к тому другому выражению лица милой Люси, которая висит тут, а сначала висела у моего сердца! Горе – приятная подвеска? Действительно ли горе – нежданный гость, что входит своевольно? Все же я никогда не знал тебя, Горе, – ты для меня – нарисованная легенда. Я познал несколько славных жарких волнительных безумств, я часто предавался задумчивости; почему приходит задумчивость, почему приходит печаль, откуда происходят все восхитительные поэтические предчувствия, – но ты, Горе! ты для меня все еще призрачное искусство. Я не знаю тебя, – наполовину не верю в тебя. Не то, чтобы у меня нет моих слишком маленьких заветных приступов печали, приходящих время от времени; но Бог удерживает меня от тебя, ты – другая форма далекого и глубокого мрака! Я дрожу из-за тебя! Лицо! – лицо! – снова прочь от твоих высоких тайн, о, дерево! Лицо похищает меня. Таинственная девочка! В чем твоя тайна? какое у тебя право на такое похищение моих самых глубоких мыслей? Убери от меня свои тонкие пальцы; – я обручен, но не с тобой. Оставь меня! – Что за дело у тебя ко мне? Конечно же, ты любишь не меня? – это было бы самым страшным несчастьем для тебя и для меня, и для Люси. Этого не может быть. Кто ты и что ты за создание? О! несчастная неопределенность – слишком знакомая мне и все же необъяснимая, – неведомая, абсолютно неизвестная! Я, кажется, проваливаюсь в этом непонимании. Тебе кажется, что ты знаешь что-то обо мне, что я не знаю о себе самом, –
