я откидываю голову назад, ловлю несколько снежинок и смеюсь. В Амбигю меня ждет дружок. Репетиции продолжались уже почти месяц, но в наших отношениях с Эмилем оставалась какая-то неопределенность, а примерно неделю назад все встало на свои места. Мы стояли перед театром с группой народных актеров, болтали и смеялись. Эмиль стоял рядом со мной и вдруг обнял меня за шею, а ладонь его оказалась у меня на плече. Тогда я немножко наклонилась к нему, а он встал так, что оказаться ближе было уже невозможно.
Я посмотрела на него, и он мне подмигнул. Все наверняка подумали, что Эмиль Абади влюблен в Антуанетту. Положив руку мне на плечо, он рассказал об этом всему миру.
До этого мы порой тискались и целовались, он даже засовывал руку мне под блузку, но не больше. До того дня, как он обнял меня при всех, кому было до этого дело. Часом раньше мы сидели в стороне от всех, на засаленных креслах в Амбигю. Он взял мою ладонь и положил себе на брюки, прямо на твердую выпуклость под ширинкой. Любая девушка знает, что тут нужно делать, и я так и сделала, но только через брюки и только один раз, а потом я убрала руку.
— Не знаю даже, Эмиль.
— Но ты же моя подружка.
Я надула губы и пожала плечами, давая понять, что мне это совершенно не очевидно.
Эмиль стоит перед театром, машет мне рукой и курит вместе с Пьером Жилем, парнем, которого я не очень-то люблю. Он вечно пристает к прачкам и распускает руки. Костюм у него засаленный, и это не вяжется с его изящными губами, светлыми глазами, золотыми локонами и ямочкой на подбородке. Как и Эмиль, и все остальные парни из той повозки, он играет пьяного рабочего. Но неясно, как он, с его-то ангельской внешностью, получил эту роль.
Эмиль трогает меня ледяными пальцами за шею и, гордый как петух, спрашивает:
— Согреете меня, мадемуазель Антуанетта?
— А толку мне в твоих холодных пальцах? — Я бью его по ладони и надуваю губы.
Пьер Жиль курит и смотрит на нас с Эмилем. Но это ничего не меняет в его поведении, и он говорит гадости:
— Что, Антуанетта, свербит у тебя? Явно хочешь, чтобы тебе присунули!
Эмиль бросает окурок, растирает его подошвой и подает мне руку так, как будто я дама, с которой гуляют по Елисейским полям. Я обхватываю его локоть и через несколько шагов говорю:
— Снег такой красивый!
— Я заметил, как ты ловила его языком. Ничего красивее на этой неделе не видел.
После таких слов я смущаюсь и иду молча. Мне хочется сказать что-то в ответ. Вчера я лежала без сна, мечтая придушить храпящую маман, и придумывала нежные слова для Эмиля. Придумала только: «Мне нравится, как твои волосы щекочут мне нос», но это вряд ли сгодится. Позавчера он, целуя мои плечи, положил пальцы в ямку между ключицами и сказал, что это самое нежное местечко в мире.
Я останавливаюсь, все еще держа его за руку, и заглядываю в черные глаза.
— Ты красивее всего, что есть в моей жизни.
— Я красивый?
— Конечно.
— У меня лицо как у обезьяны.
Это напоминает мне ту чепуху, о которой любит порассуждать Мари. От этих мыслей мне так же больно, как бывает, когда я вижу рыдания Шарлотты, потерявшей шелковую розу, или Мари из-за того, что мадам Доминик назвала ее в классе великаном, а не сильфидой.
— Я не стала бы ничего в нем менять, — шепчу я, прижимая ладонь к его колючей щеке.
Все народные актеры сидят в специально отведенных местах, болтают, храпят, режутся в безик. Так продолжается до картины, которая идет перед нашей. Тогда мы направляемся в фойе и там уж ждем молча, пока помощник режиссера разведет нас по кулисам. Картина в прачечной, где выхожу я, идет второй, но потом, хотя большинство прачек расходится, я остаюсь в театре. Эмиль выходит в третьей картине и еще раз в седьмой. Между ними больше часа, так что я жду, и мы вдвоем забираемся в облюбованное нами местечко в задней части здания.
Эмиль говорит, что правила придуманы, чтобы мы не шатались туда-сюда, не сдирали шерстяную обивку с кресел, не срывали со стен лампы и не сперли то, что можно отнести в ломбард. Он вечно пытается объяснить мне то, что я и сама прекрасно знаю.
— Я открываю тебе глаза, — поясняет он, и я делаю заинтересованное лицо. Я киваю. Почему нет, если ему приятно чувствовать себя умным и знающим? Недавно два смотрителя, которых приставили следить за народными актерами, расслабились, и пару дней назад Эмиль прошептал мне на ухо, что знает одно местечко, склад, где стоит старый диван.
— Там здорово, — подмигивает он.
Покончив с третьей картиной, он находит меня.
Усаживается и сразу кладет руку мне на бедро.
— Ты же придешь сегодня в брассери на рю Мартир? Мы с парнями собирались повеселиться.
— Не могу. — Я представила, как весь вечер Эмиль и Пьер Жиль будут ржать и хлопать друг друга по спинам. — Я должна починить туфли Мари и показать Шарлотте, как делается постиж.
— Что ты с ними нянчишься, Антуанетта? Пусть привыкают сами о себе заботиться.
Я пожимаю плечами, и он гладит меня по бедру. Я чувствую желание и закрываю глаза.
— Я хочу, чтобы ты легла на этот старый диван. Хочу на тебя посмотреть.
— Не знаю.
Он хлопает меня по ноге и убирает руку. Я хочу, чтобы рука вернулась на место. Я теряю терпение.
— А если кто-то войдет?
Мари постоянно читает в газетах сплетни о балетных и их любовниках или всякое про «Западню». Там пишут много интересного. Что мадемуазель Элен Пети готовилась к роли Жервезы в настоящей прачечной, что все театры заявили, что они слишком приличные и отказались ставить пьесу, что все костюмы и декорации выглядят точь-в-точь так, как они описаны в романе месье Золя. Судя по всей этой суете, «Западня», пристойная она или нет, будет идти в Амбигю долго-долго. Это останавливает меня. Если я опозорю себя, я многое потеряю. А сестры рассчитывают на меня.
Эмиль вынимает из кармана ключ и касается им той точки на моей шее, которую он целовал уже сотню раз.
— А я закрою дверь.
— Откуда у тебя ключ?
— Вынул из замка. Он как будто меня дожидался.
Я смотрю на него из-под ресниц и улыбаюсь. Мое желание не уступает его, и я хочу, чтобы он это
