знал. Чтобы раздразнить его побольше.
— Здесь сто лет никого не было, — продолжает он свои уговоры. — Везде пыль и паутина.
— Завтра, — говорю я. Пусть помечтает еще денек. А мне надо помыться и заштопать панталоны. Или даже стащить из корзины у маман что-нибудь кружевное. Если мне повезет и она придет из прачечной с чистым бельем.
Мари
Я сижу за нашим маленьким столиком, мечтая, чтобы Антуанетта скорее пришла, чтобы ее взгляд осветил комнату, чтобы она сунула нам по куску ячменного сахара и стала рассказывать о народных актерах в Амбигю, которые напиваются и падают со сцены или мочатся за кулисами. В последнее время с ней что-то происходит, она вся просто светится. Вчера, когда мы с Шарлоттой устали ждать и сели за ужин — бульон и черствый хлеб — вдвоем, она показалась в дверях.
— Что, без меня начали? — спросила она, поднимая сумку. — А эти тартинки с кремом мне одной достанутся?
Пока я жду, маман сидит на тюфяке и зашивает порванный ворот своего лучшего платья, не глядя на меня.
— Урод, — говорит она. — Лапает, как будто у меня дома горничная есть.
Несколько дней назад она заявилась домой в порванном платье и ревела так, что разбудила даже Шарлотту, Антуанетта сказала:
— А чего ты ждала? Рухнула в кафе, напившись абсента.
Маман тыкает иглой и попадает себе в палец. Отбрасывает шитье и валится на мятое платье.
Я смотрю на карточку месье Дега, которая лежит на столе. Как билет на переправу через Стикс. Ногтем указательного пальца я обрываю заусенец с большого и слизываю кровь. Антуанетта задерживается на добрый час, но теперь она всегда так делает. Завтра месье Дега ждет меня после классов. Я не могу больше, мне нужен чей-то совет, и сажусь рядом с маман, обхватив руками колени.
— Есть один художник, — говорю я. — Мадам Доминик позволяет ему смотреть наши занятия.
Маман смотрит на меня опухшими глазами.
— Он сказал, что у меня интересное лицо.
— Это метка моей милой малышки. — Она перекатывается на спину.
— Он хочет меня написать, — говорю я, чтобы отвлечь ее от рассуждений о моей давно мертвой сестре. — Мать Жозефины велит ей держаться от него подальше.
Неуклюжим движением запястья она отметает все предостережения.
— Скажи, что не будешь раздеваться, пока он не протопит комнату как следует.
Если бы она выплюнула стофранковую золотую монету, я бы удивилась меньше.
— Раздеваться?
Она икает и кивает.
— Как следует.
Я представляю, как дрожу, как горящие глаза месье Дега обшаривают мою голую, покрытую мурашками кожу. Я наклоняюсь к маман в надежде, что она увидит меня, испуганную девочку, кусающую губы.
Но она только ухмыляется, страшно довольная своим полезным советом.
— Сколько он платит?
Я смотрю на нее ледяным взглядом. Она приподнимает бровь, ожидая ответа. Она невозмутима, как молоток.
— Шесть франков за четыре часа.
Она хлопает меня по ноге, как будто я псина, выполнившая удачный трюк.
— Тогда будешь натурщицей, — говорит она.
Резкий ветер гремит старыми ставнями, врывается в комнату. Я оставляю маман кутаться в одеяло и возвращаюсь к столу ждать Антуанетту. Я знаю, что ее задержало. Парень, которого она привела позавчера. Мне он не понравился — смуглый, глаза бегают. Как Антуанетта могла увлечься таким вульгарным типом? Что за жажда держит ее рядом с ним и не дает вернуться домой и поужинать со мной и Шарлоттой?
Сначала он держал руки в карманах и делал вид, будто встретить нас с Шарлоттой — самое обычное дело. Антуанетта назвала нас, и он дал нам по куску ячменного сахара, точно такого же, как она приносила нам последние пару недель. Я поняла, что она утаивала его из тех кусков, что он давал ей. Так я и поняла, что это ее дружок. К тому же он ткнул ее в ребра, а она засмеялась, шлепнула его по руке и вообще вела себя так, как будто ей никогда в жизни не было веселее. Я видела, как его пальцы залезли под ворот ее блузки и как Антуанетта не возражала, когда он притянул ее к себе и похлопал пониже спины. Она только запрокинула голову и снова засмеялась. А потом вытянула губы и чмокнула воздух. Тогда он поцеловал ее в губы. Нас как будто рядом не было. Я поняла, что мы для него — досадная помеха, сестрички, к которым Антуанетта уходит домой по вечерам. На маман он тоже не обращал внимания, что показалось мне не совсем правильным, хотя она и головы не подняла от белья, которое разбирала.
Я оживляюсь, когда слышу шаги на лестнице. Антуанетта торопится, потому что она опоздала. В топоте ее ног я угадываю мысли о сестрах, за которыми надо присматривать, о матери, которая ей мешает, о дружке, который обещает ей веселье, если только она не убежит опять на рю де Дуэ. Я встречаю ее у дверей. Она видит, что я кусаю губы, и спрашивает:
— Что такое, Мари? Ты плохо выглядишь.
— Ничего, — жаль, что я ушла от стола. — Просто хотела посмотреть, кто за тобой гонится.
Она закрывает дверь и упирает руки в боки. В желудке у меня урчит, и я отхожу на шаг, не желая, чтобы она это слышала. Но уже слишком поздно. Она уже трет пальцами лоб, как делает, если у нее болит голова.
— У меня ничего нет, кроме куска ячменного сахара, — она протягивает мне медово-желтый обломок, явно добытый из кармана Эмиля Абади, и я думаю, что за шесть франков месье Дега можно купить свинины на неделю.
Я беру обломок, откусываю половину и протягиваю ей остальное.
— Оставь Шарлотте, — говорит она. — Я видела ее внизу. Она там бегает с обручем, палкой и с двумя собаками. Мясник и зеленщик шлепали себя по ляжкам и орали: «Шарлотта, да ты быстрей лисы!» и «Еще немного, и собаки свалятся замертво!»
Изображая мясника, она надувается. Щеки у нее теперь круглые, а живот такой большой, что его приходится придерживать снизу. Зеленщик у нее выходит дерганый, со страхом глядящий во все стороны, как будто в комнате полно дурных примет. Она подражает очень точно, и я забываю о месье Дега, пока она не говорит:
— Ну а теперь рассказывай, почему ты скакала в дверях, как курица.
— Месье Дега хочет меня написать завтра.
Она ждет, чуть наклонив голову, как будто я должна рассказать ей остальное.
— Может быть, раздетой, — я говорю это легко, как будто не боюсь горящего взгляда месье Дега на своей голой
