А: Бегство, избегание — это типическая маниакальная защита. Маниакальная защита позволяет не переживать боль потери, но отрицать ее. Убегал, прятался в дачном доме еще ребенком Саша Лужин. И вся жизнь его была убеганием. Но здесь маниакальная защита, скорее всего, связана не с болью потери, не с депрессивной тревогой, но с параноидной, связанной с идеей преследования, более патологической (для взрослого). Плохой объект угрожает, он хочет наброситься и разорвать, уничтожить.
Н: …могу ощутить, как мой преследователь впивается зубами в мою ляжку[90].
А: Right-right-right… Впивается в ляжку, а потом раздирает на куски и сжирает.
Н: И угрожают мне не только внешние враги. Есть они и в недрах земли. Я их еще никогда не видел, но о них повествуют легенды, и я твердо в них верю. Это существа, живущие внутри земли; но дать их описание не могут даже легенды. Сами жертвы едва могли разглядеть их; только они приблизятся, и ты услышишь, как скребутся крепкие когти прямо под тобой в земле, которая является их стихией, и ты уже погиб. Тут уж не спасет то, что ты в своем доме, ведь ты скорее в их доме. От них не спасет и другой выход, хотя он, вероятно, вообще не спасет, а погубит меня, но все-таки в нем моя надежда и без него я не смог бы жить[91].
А: Живущие внутри земли — это, вероятно, хтонические чудовища[92] из Коллективного Бессознательного, которые стремятся задушить, как Сфинкс, или разорвать на куски и сожрать, как Дракон. И нет от них спасения.
Н: Через них ко мне попадают всякие мелкие твари, которых я пожираю, так что я могу для скромного поддержания жизни заниматься охотой тут же, не покидая своего жилья; это, конечно, очень ценно[93].
А: Мелкие твари в сновидениях, как учит нас отец-основатель психоанализа, обычно символизируют сиблингов — братьев и сестер.
Н: Тогда обычно наступают особенно мирные времена, я постепенно переношу места своих ночлегов все больше внутрь, как бы сужая круг, окунаюсь в запахи все глубже, так что однажды ночью вдруг оказываюсь не в силах переносить их, бросаюсь на укрепленную площадку, решительно расправляюсь с запасами, наедаясь до одурения самым лучшим, тем, что я больше всего люблю.
Счастливые, но опасные времена; тот, кто решил бы воспользоваться ими, мог бы легко и не подвергая себя опасности погубить меня[94].
А: Помимо нервной анорексии, о которой рассказывалось в свое время[95], известно и другое пищевое расстройство — булимия. Булимия — это ненормальное, неукротимое желание есть, пожирать; чрезвычайная жадность. Мелани Кляйн связывала жадность младенца (так же как и отказ от пищи) с особым типом дефицитных объектных отношений и чрезмерной параноидной тревогой. Младенец старается пожрать объект полностью, исчерпать его до конца, чтобы взять его под контроль, чтобы он перестал представлять опасность. Пища становится главным способом получения удовольствия и удовлетворения. На какое-то время это обжорство дает чувство безопасности, «счастья», но «опасные времена» быстро возвращаются. И вот уже неизвестный враг снова готов напасть и погубить.
Н: …вот здесь вход в мой дом, иронически заявлял я тогда незримым врагам и уже видел, как все они задыхаются в этом лабиринте[96].
А: Их там душит и пожирает, наверное, Минотавр… Здесь снова возникает тема фантазии об удушающей матке. Если земное чрево, «мать сыра земля», таит угрозу для тебя, то оно столь же опасно и для твоих врагов! Конечно, скептики могут возразить, что существуют рациональные причины боязни земных недр. Многовековой опыт жизни в пещерах, опыт добычи угля и руды учит тому, что там, под землей, нас подстерегают реальные опасности (обвалы, нехватка воздуха и пр.). Это так. Но, возразим мы скептикам, этот многовековой опыт лишь подкрепляет, лишь накладывается на индивидуальный опыт переживания травмы рождения.
Н: Достаточно мне направиться в сторону выхода, и хотя меня еще отделяют от него множество ходов и площадок, мне уже кажется, будто я попал в атмосферу большой опасности, будто моя шкурка утончается и я скоро лишусь ее, окажусь голым и в это мгновение услышу торжествующий вой моих врагов[97].
А: Многие психоаналитики обращали особое внимание на значение кожи — она служит между Я и не-Я как бы границей, отделяет самость от объектов. Американский психоаналитик Рэне Шпиц писал в отношении детской экземы, что мы могли бы задаться вопросом, что представляет собой эта реакция кожи — попытку адаптации или защитный механизм? Реакция ребенка может быть своего рода попыткой воззвать к матери, заставить ее чаще прикасаться к нему, но может быть и формой нарциссического ухода от мира, в том смысле, что благодаря экземе ребенок обеспечивает себе соматические раздражители, в которых ему отказывает мать.
Динора Пайнз подчеркивает значение кожи как средства общения между младенцем и матерью в тот период, когда у ребенка закладываются основы первичной идентификации, т. е. считает ее одним из основных и архаичных каналов их довербального общения, по которому невербальный аффект передается соматически и становится доступен наблюдению. Невербальные аффекты младенца могут найти выражение через его кожу[98].
Мелани Кляйн пишет, что характерной чертой наиболее раннего отношения к хорошему (внутреннему и внешнему) объекту является тенденция идеализировать его. В состоянии фрустрации или тревоги младенец испытывает побуждение обратиться в бегство, он бежит к своему внутреннему идеализированному объекту как к средству спасения от преследования. Этот механизм может привести к различного рода серьезным нарушениям: когда параноидная тревога слишком сильна, бегство к идеализируемому объекту приобретает черты чрезмерные, что затрудняет Эго-развитие и нарушает объектные отношения. В результате Эго может ощущаться как полностью зависимое от внутреннего объекта, как некая оболочка.
Таким образом, ощущение, что «шкурка утончается», как отражение чрезмерной параноидной тревоги — это проявление нарушения развития Эго и объектных отношений. Неизвестный кожей чувствует опасность, которую не может назвать, ибо нет слов для обозначения ее. Это — неадаптивная защита, объективация и сомотизация параноидной тревоги.
Н: У меня возникает тогда такое чувство, словно я стою не перед своим домом, а перед самим собой, словно я сплю и мне удается, будучи погруженным в глубокий сон, одновременно бодрствовать и пристально наблюдать за собой[99].
А: Шизоидная защита, расщепление — одна из примитивных архаических защит, описанных Мелани Кляйн и присущих параноидно-шизоидной позиции. В Эгопсихологии принята модель работы психоаналитика: его Эго расщепляется на эмпатийное — чувствующее, переживающее (как бы спящее), и наблюдающее — контролирующее, анализирующее. Так что, можно сказать, Неизвестный — «сам себе психоаналитик».
Н: За все это время я ни разу не видел у самого входа никого, кто бы что-то выслеживал, не видел — к моему и его счастью, ибо я, обезумев от страха за свое жилище, вцепился бы ему в горло[100].
А: Здесь тоже можно обнаружить примитивную защиту — проективную идентификацию, при которой манифестируемое влечение к смерти и собственные деструктивные импульсы Неизвестного (желание вцепиться в горло) приписываются внешним врагам, проецируются на них и усиливают, в свою очередь, параноидную тревогу — «безумие от страха».
Любопытно, что страх здесь Неизвестный испытывает не за себя, не за свою жизнь, но за свое жилище. А как ранее отмечалось, его жилище (нора) может символизировать материнское лоно, мать. Это можно истолковать, как страх разрушить, уничтожить внешний объект, мать, своими деструктивными фантазиями.
Н: Итак, то, что я здесь придумываю, лишь убогие и тщетные попытки самоуспокоения, и это обманчивое самоуспокоение может навлечь на меня гораздо более грозную опасность. Нет, не я наблюдаю, как думал, свой сон, скорее я сам сплю, а это бодрствует мой погубитель[101].
А: Татьяна Толстая назвала Кафку самым «сонным» писателем, имея в виду, что события в его произведениях развиваются по типу кошмарных сновидений. Неизвестный себя ощущает беззащитным спящим младенцем, на которого может напасть и погубить любой. И он сам понимает, что его попытки стать одновременно и наблюдателем и спящим тщетны. Это лишь шизоидные защиты.
