Подвижническая жизнь о. Аникиты была известна. В монастырях Афона и Иерусалима его принимали с любовью и радостью. Он удивлял своим благочестием даже афонских старцев. «Когда он служил литургию, — пишет инок Парфений, — то все стара лись узнавать — где он будет служить, и туда с ходи лось множество монахов, не только русских и болгар, но и множество греков. Всякому было желательно посмотреть на его служение: ибо служил он литургию более трех часов, всю со слезами и с неизреченным восторгом и самоуглублением, так что во всех возбуждал умиление и даже слезу. Часто служил в греческих монастырях по-гречески» (II, 340). Владеющий греческим языком с детства, о. Аникита произносил на этом языке проповеди, которые вызывали у народа слезы и рыдания. О том, что слово о. Аникиты имело действительно великую силу, говорит имя Иоанна Златоуста, которым его нарекли греки. Соотечественникам же, которые сопровождали его в странствии, он был еще более дорог. Один из них вспоминал о том, что «старцы, убеленные сединами постнических подвигов, не отказывались принимать от него наставления»[142]. Иерусалимские жители, по замечанию инока Парфения, будучи свидетелями того, как о. Аникита сорок дней не выходил из храма Воскресения, а потом сорок литургий служил на Голгофе, двадцать — в Гефсимании и Вифлееме, говорили, что «такого поклонника не было и не будет» (II, 341).
В «Сказании» инока Парфения дано яркое описание последних лет жизни о. Аникиты, его деятельности на Афоне, кончины и последующего обретения его мощей. О перенесении их из Афин на Афон Парфений пишет: «Хотя греки много бунтовали и плакали, не желая отдать кости князя, даже сделали кровопролитие: однако при помощи воинства кости откопаны были. При сем осмотрели, что тело все предалось тлению, а кости целы и желты яко воск <…> Я самовидец, что кости желты яко воск и некое испускают благоухание» (II, 342).
Сведения о необычайном почитании иеромонаха Аникиты сохранились только у очевидцев его пребывания в Палестине и на Афоне, в его собственном дневнике об этом нет ни слова. О. Аникита ведет записи для воспоминания «совершившегося над ним в разных случаях милосердия Божия» и в этом сближается с Парфением. Обоих роднит общность авторской позиции. В предисловии к своей книге Парфений так характеризует цель и смысл своего труда: «И писал не ради чести или тщеславия, или суетной хвалы мира сего, но ради славы и чести святаго имени Господа Бога моего <…> Боялся и того, да не уподоблюся ленивому рабу, скрывшему талант господина своего. Но возвещу во языцех правду Бога нашего, во всех людях чудеса Господня, и поведаю о том, какие Господь и Бог мой, Царь Небесный, в жизни моей излиял неизреченные Свои милости на меня окаянного…» (I, 16).
Исходя из текста Парфения, нетрудно заключить, что автор писал «не по ряду времен и мест, когда что видел или слышал, или где был и проживал», но иным образом, как ему казалось «более вместительным для читателей», помещая то, о чем не упомянул, в прибавлениях и дополнениях. Очевидно, что композицию «Сказания» определял некий авторский замысел. Повествование о. Аникиты, напротив, подчинено структуре дневниковых записей, пространственно-временному принципу. Автор дневника пишет о совершенных им на святых местах богослужениях почти однотипно. Конкретика присутствует у Шихматова тогда, когда он говорит о дне, времени и месте совершения богослужения. Она важна автору как необходимый элемент церковного круга и всегда подчиняется его молитвенному настроению. Рефлективные и исповедальные фрагменты в тексте Аникиты почти отсутствуют, записи каждого дня фиксируют только «конечное» состояние души, а внешние обстоятельства при этом названы как исходные: «Онемев я и умолчав от благ безмерных ко мне милости Господней, и умилился и утешился, и усладился неизреченно. Изшед из Гроба Господня с новою, можно сказать, жизнью, поклонялся я со страхом и радостью святой Голгофе…»[143].
В путевом дневнике Шихматова отсутствует то, что принято именовать психологическим анализом. Тайные движения души Шихматов не раскрывает в записках. Несколько другое у Парфения, который излагает многие подробности не только своего странствования и своей биографии, но и события из жизни известных ему людей. Заметим, однако, что Парфения интересует только то, что, по его мнению, может принести пользу душе, что отвечает его представлениям о благочестии.
Строки дневника иеромонаха Аникиты свидетельствуют о глубине его религиозного чувства. В каждом текущем мгновении своей жизни Аникита осознает участие Промысла: будь то тяжелая болезнь или неожиданное выздоровление, несостоявшаяся поездка или случившаяся в дороге неприятность. Характерно в этом отношении описание события, происшедшего в первый день нового 1836 г., когда о. Аникита, по его собственным словам, «поздравлен был от одного хмельного привратника кулаком в шею». У Парфения этот досадный случай обретает черты рассказа не только любопытного, но и назидательного: «…в самый новый год пошел он <о. Аникита> поздравить митрополитов с новым годом, и прошел к патриаршему монастырю ко вратам. А в Иерусалиме обычай такой, что в новый год в патриархию никому не позволено входить, и врата не отворяют. — Князь этого не знал и пошел во врата. Страж араб его не пускает, а языка друг у друга не понимают, и страж ударил старца в ланиту, так, что он упал. Вставши же сказал: «брат, что ты меня бьешь». Потом подставил и другую ланиту. Архиереи, увидевшие сие, испугались, выбежали все ко вратам, упали пред князем и просили прощения. А князь просил со слезами архиереев, чтобы простили стража и дал ему денег. Все удивились такой кротости и смирению» (II, 341). Для автора «Сказания» высота самоотверженного смирения Аникиты — воплощение христианской добродетели.
Отсутствие в сочинении о. Аникиты непосредственных, а тем более подробных описаний церковных служб, в которых он принимал участие, можно объяснить дневниковой формой его записей. Но в повествовании Аникиты почти нельзя найти и описаний святых мест. В лучшем случае оно состоит в самом кратком перечислении святынь, монастырей, храмов. Все внимание путника сосредоточено на удовлетворении чувства верующего: «Пали мы пред <Иерусалимом> со слезами на землю и благодарим Господа, яко блаженными сотворил очи и сердца наши видеть град Великого Царя и благоговеть пред святынею Его, к поклонению коей стремились души наши, яко на источники воды живые стремится жаждущий елень»[144].
Такие библейские реалии как Гефсиманский сад, гора Фавор, река Иордан лишены в тексте Шихматова каких-либо конкретных характеристик и выступают как религиозные символы. Предмет интересует автора дневника как носитель религиозной идеи, того начала, с которым неизменно соотносит себя о. Аникита: «Пролив на брегу Иордана теплейшую молитву ко Пресвятой Троице, впервые над Иорданом и во Иордан явившей себе человеком <…> погрузился я в богоосвященные струи святого Иордана седмижды, яко же Нееман духовно прокаженный, и изшел из реки богоблагодатной радостен, мирен, благодарящ Господа сердцем и устами, яко сподобил меня сей величайшей благодати, да в тех же водах, в которых Он Сам Пречистой Своей Плотью погрузился, да освятит водное естество к омытию с телами и душ человеческих от всякого греха, и я окаяннейший, омыл многими нечистотами греховными оскверненное тело мое и верую, что благодать Иорданова исцелила во мне проказу растления греховного в душе и в теле»[145].
В сравнении с повествованием Аникиты, стиль инока Парфения отличается ясностью и рельефностью изображения[146]. Так, описание библейских реалий в «Сказании» ближе к древнерусской традиции. Опираясь на собственный опыт, Парфений, как и древний писатель, достигал живописной ясности, объективности слога. Сведения о святынях Палестины, почерпнутые из дневника о. Аникиты, напротив, очень скудны. Из его путевых записок невозможно составить отчетливого представления о путешествии, а сам образ Святой Земли оказывается в значительной мере условным.
Как продолжение непрестанной молитвы язык дневника Аникиты подчинен законам старославянского языка. Это проявляется и в лексике, и в синтаксических оборотах дневниковых записей. Текст пестрит славянизмами, предметно-бытовая лексика в них почти отсутствует, очень часты цитаты библейских стихов и молитв: «Царица Небесная! Не остави мене, раба Твоего, но ускори на молитву за меня, грешного, и потщися на умоление Сына и Бога Твоего о мне, преоскверненном, да окропит меня иссопом Своего милосердия, и очищуся, и да омыет мя водою благодати Своей божественной, немощных врачующей и оскудевающих восполняющей, и паче снега убелюся»[147], — весь текст Шихматова изобилует подобными молитвенными излияниями.
