Данте даже не пытался возражать графу. Тяжелое молчание установилось в комнате. Тягучий, непостоянный в своем поведении, от дружественности до враждебности, граф не был похож на человека, который готов легко отказаться от победы.
― Данте… ― сказал он мягко, ― подумайте об этом. Я знаю, что для вас подготовили комнату, чтобы вы могли отдохнуть. Сделайте это, поразмышляйте о том, что я вам сказал, и потом примите решение. В любом случае было бы полезно, чтобы вы успокоили своих родных и друзей, особенно Кангранде. Все подготовлено, чтобы вы могли написать несколько строк. Я думаю, мне необязательно предупреждать вас об абсолютной сдержанности в письмах. Мои гонцы немедленно доставят их в Верону. Потом выспитесь, приведите в порядок ваши мысли, у вас будет достаточно времени, чтобы принять решение. Я вам не рекомендую, ― добавил граф с улыбкой, беззастенчиво изучая усталое лицо Данте, его густую бороду и волосы, ― пытаться усилить ваши характерные черты внешности. Так будет лучше, если вы решите остаться во Флоренции, да и в случае вашего тайного возвращения в Верону.
Граф поднялся, всем своим видом давая понять, что аудиенция подошла к концу. Данте увидел рядом с собой нескольких слуг, готовых проводить его. Они были похожи на призраки ― такое впечатление складывалось из-за игры теней в этой комнате, и эти призраки должны были всю свою жизнь быть готовыми наблюдать за ним. Среди теней двигалась огромная фигура Гвидо Симона де Баттифолле, который секунду спустя снова обратился к поэту: ― Мы вернемся к нашему разговору, Данте.
Глава 17
Шум ветра и бормотание, словно шелест сухих листьев, заполнили его уши. Временами угольно-черные тучи, как темный плащ, скрывали свет небес. Грохотал гром, но ни капли дождя не падало на сухую, растрескавшуюся землю. Всего несколько солнечных лучей, словно сверкающие стрелы, с силой пробившись к земле, преодолели густую сеть тьмы. Но им это удалось. Он различал ясно, наперекор тьме, все, что происходило перед его глазами. Он думал, что это были глаза, потому что больше никакая часть его тела не была видима; его сущность была не более чем взглядом свидетеля и главного героя этого спектакля. Перед ним проходили церемониальным маршем, делая круги и не видя его, три большие и страшные собаки; у них был злобный и проницательный взгляд, ярость в острых клыках, с которых стекала ядовитая слюна. Они были белыми, почти альбиносами, и кружили около шеи любопытного человека в капюшоне, развеваемом ветром. Они непрерывно лаяли, и Данте знал, что они лают на него. Звери его обвиняли, покрывали его оскорблениями и позором. Его глаза ― бессознательные шпионы, передающие ужас, который сжимал сердце, чье биение нельзя было почувствовать, ― видели, как одна собака изрыгнула из себя исписанную бумагу и вышла вперед, твердой поступью приблизившись к огромному костру, который горел там постоянно, но до сих пор был незаметен.
Из пламени летели искры всех цветов, словно оно питалось влажными дровами, и треск смешивался с чьими-то жалобами и еле слышными стонами. Огонь был близко, поэт мог дотронуться до него, если бы решился; несмотря на это, ему было холодно ― холодно от тоски. Собака презрительно бросила бумаги, они летали одно мгновение, словно человеческие души, прежде чем упасть в пламя. Но этого времени хватило, чтобы поэт подхватил листы, не слишком желая прочитать то, что было на них написано. Он узнал почерк ― это была его рука. Затем бумага исчезла, поэт услышал вздох ― он не знал, был ли это его собственный вздох. Собаки лаяли все сильнее. Казалось, они смеются, и, наверное, так оно и было, потому что тут не было ничего невозможного, но они оставались все такими же торжественными и хищными. Они повернулись к Данте, наводя ужас своими дикими мордами. Волнение изначально присуще человеку, а тут еще нарастание голосов, крики натравливающих собак, при этом рядом с поэтом не было ничего, кроме гнусного костра, пустоты и теней. Другая собака тащила в зубах какой-то мешок. Потом она подралась с другой собакой и отступила со злобой к костру. Ткань разорвалась, и содержимое мешка вывалилось на землю. В его глазах, которые видели, слышали, обоняли и осязали все, появились слезы, он задрожал от страха, когда увидел кости, жалкие человеческие останки, грязные, выпавшие на землю. После этого бешеные собаки стали метать награбленное в огонь. И только теперь, видя, как огненная река поглощает кости, он почувствовал жар. И закричал. Или думал, что кричит, но у него не было возможности сделать это. Затем возникло сострадание к самому себе, или это было Божественное Провидение, которое позволило ему закрыть глаза, пока все понемногу удалялось, а в его уме еще звучали отголоски сумасшедшего хора тысячи голосов, монотонный плач страдания…
Этот последний кошмар был конечной точкой сна Данте. Он проснулся весь в поту и увидел, что солнце врывается в большое окно с открытыми створками. Рассвет, утомление и разговоры графа Баттифолле мучили его мозг, заставляли сильно волноваться. Он ограничился тем, что придумал успокоительные послания для своего окружения в Вероне: двусмысленные слова, обтекаемые фразы. Что-то, что не удивит того, кто плохо его знает. Потом он растянулся на этой роскошной кровати с балдахином, и его тело радостно погрузилось в удобный перьевой матрац. Даже лежа на постели, он думал об этих так называемых «дантовских преступлениях», которые породили его видения; это была мука поэта: он не отдыхал, как другие смертные, погружаясь в сон.
Комната, которую ему выделили, считалась одной из лучших во дворце Подеста и предназначалась для особо важных гостей. Парадокс: из изгнанника он превратился в секретную, особо важную персону. Каменные полы были частично покрыты пестрым ковром, напоминавшим о лете. Разных ящиков из черного дерева было в избытке, как и шкафов. Масляные светильники и восковые свечи освещали комнату. За просторным окном, расположенным таким образом, чтобы в него нельзя было заглянуть с улицы, раздавался шум города. Данте предположил, что он смотрит на улицу Проконсоло. Стены были украшены простыми картинами, написанными темперой, они представляли собой геометрические мотивы или тонкие фигуры, написанные талантливой рукой с использованием нежных тонов, теперь немного потускневших. Внизу стены были обшиты деревянными пластинами; вверху ― шпалеры, обычные в богатых домах, предохраняющие от холода и сырости.
В потоке света, льющегося в окно и озаряющего шпалеры и картины, поэт увидел стол, на котором лежали документы и было все готово для письма. Данте вылез из постели и подошел к столу. Сел на скамью с мягкой подушкой. Не было ничего, на что стоило бы обратить особое внимание: это были нотариальные акты. Данте вспомнил, в каком беспорядке эти листки лежали на столе наместника. Теперь они были соединены между собой. К ним прилагались документы, в которых было подробно описано то, о чем рассказывал наместник короля Роберта прошлой ночью; документы были подготовлены для последующего использования в судебном процессе. Поэт подумал о том, что граф Баттифолле, уверенный в силе своего убеждения, ожидал его согласия. В приступе бешенства Данте оттолкнул от себя бумаги, которые соскользнули со стола на пол. Потом он посмотрел на стену напротив, желая успокоиться. Его взгляд скользнул по одной из этих бледных фигур, которые украшали комнату: это было изображение божественной Фортуны, с рулем, который символизировал то, что она управляет судьбой мира, в одной руке и рогом изобилия в другой. В общем, на картине была изображена ситуация, заложником которой оказался теперь Данте.
Поэт опустил голову на руки, с тоской думая о своих возможностях. Отказываясь от предложения графа, он должен был вернуться в Верону; это было решение, которое он считал неверным. Как благодарный человек, Данте уважал и ценил Кангранде, превозносил его великодушие и благородство; принц Скалигер[24] отличался тем, что обладал чувствительностью артиста и высоким интеллектом, позволявшим ему прислушиваться к мнению других людей и ценить их работу. Но поэт чувствовал, что не готов к возвращению в Верону, его победила тоска по Флоренции. Теперь у Данте появилась возможность вернуться на родину, даже учитывая то, что он оказался здесь при ужасных обстоятельствах, угрожающих его жизни и чести. Это была возможность после стольких лет изгнания объединиться со своими, занять подобающее ему место среди них. Особенно это было важно теперь, когда поэт почти прогнал от себя всякие надежды на возвращение. Поэтому он не мог упустить предложение графа.
Глава 18
Данте опустил взгляд на документы, лежавшие на полу. Он наклонился, чтобы поднять их и вернуть на стол. В этих записях совсем необязательно должны были обнаружиться неточности. Документы были разложены по хронологии. С первого же листа, несмотря на специфический официальный язык, веяло ужасом, злобой и насилием, которые пропитывали эти происшествия. Жестокие детали, которые несколько дополняли рассказ графа, неоспоримо были связаны с его «Адом», и говорить о чистых совпадениях было абсурдно. Более того, нельзя забывать о листах, найденных на местах преступлений. Убийцы использовали цитаты из дантовского «Ада». Но что-то привлекло его внимание. Все бумаги были покрыты канифолью, каждый лист с подробным описанием событий. Она предшествовала подписи и печати нотариуса. Но кое-что не сходилось. За пространным описанием осмотра первого места преступления, где речь шла об ужасном собачьем пире, которым преступники заменили мифологического Цербера, следовала строка, гласившая: «Я, Коппо Сасолини, нотариус флорентийской коммуны, службы подеста и наместника короля Роберта, был извещен об этих событиях, мне было поручено написать публичный отчет о том, что произошло во Флоренции в восьмой день сентябрьских календ 1316 года от Рождества Христова».[25]
