Джей-Джей
Хочу рассказать вам о своей старой группе — наверное, потому, что начал видеть в этих людях свою новую группу. Нас было четверо, и назывались мы «Оранжевый дом». Сначала мы назвались «Розовый дом» — в память об известном альбоме группы «Бэнд», но потом подумали, что нас сочтут гомосексуалистами, и сменили цвет. Мы с Эдди сколотили группу еще в школе, вместе писали песни, мы как братья были — до того самого дня, пока все не закончилось. Билли был барабанщиком, Джесси — басистом, а… хотя вам ведь все равно не важно? Вам одно нужно знать: мы умели то, что всем остальным было не под силу. Может, некоторые группы и умели, но это было до нас: «Стоунз», «Клэш», «Ху». Но вживую я ничего подобного не видел. Жаль, что вы не были на наших концертах, — тогда бы точно поняли, что я вам лапшу на уши не вешаю. Но поверьте: в свое время мы притягивали народ со всей округи, а после концерта они шли обратно домой и десять, и двадцать, и даже тридцать километров. Мне, конечно, нравятся наши альбомы, но люди помнят именно наши выступления. Некоторые группы просто выходят на сцену и играют свои песни в чуть более быстром ритме и чуть погромче, а мы все делали по-своему: мы играли то быстрее, то медленнее, вспоминали наши любимые песни — а мы знали, что и тем, кто пришел на наш концерт, эти песни тоже нравятся; в наших выступлениях люди видели особенный смысл, чего сейчас уже нигде не встретишь. Концерты «Оранжевого дома» можно было сравнить с церковной службой во славу Святой Троицы — там не было аплодисментов, криков и свиста, но были слезы, зубовный скрежет и бессвязный экстатический лепет. Мы спасали души. Если вы любите рок-н-ролл, весь рок-н-ролл — от… не знаю… Элвиса и Джеймса Брауна до «Уайт Страйпс», — то вам бы захотелось бросить работу и переселиться в корпус одного из наших усилителей и жить там, пока уши не отвалятся. Наши представления были для многих смыслом жизни, и я знаю, что это не просто красивые слова.
Я бы очень хотел ошибаться. Честно. Было бы легче. Но на нашем сайте была гостевая книга, которую я читал, не пропуская ни одного сообщения. И могу вас уверить, что у людей тоже возникало подобное ощущение. Читал я и гостевые книги других групп, но у них были другие фанаты. То есть у любой группы есть фанаты, которым нравится вся музыка этой группы — иначе какие они фанаты? Но, сравнивая те записи с записями наших поклонников, я понял, что с наших концертов люди уходили с особым чувством. Это чувство возникало и у нас, и у них. Просто их, пожалуй, было слишком мало. Впрочем, не важно.
После тирады Джесс Морин была в полуобморочном состоянии, но кто станет ее винить? Я бы, наверное, так и осел, разразись Джесс подобной тирадой в мой адрес, а потом мне потребовалось бы пару раз прогуляться вокруг квартала. Я вывел ее на небольшую террасу на крыше, куда, казалось, солнце не заглядывает вне зависимости от времени суток и года, но зато там был пластмассовый столик и гриль. В этой стране ведь повсюду стоят такие маленькие грили. По-моему, это символ того, как надежда может возобладать над обстоятельствами, когда тебе ничего не остается, кроме как глядеть в окно на мокнущий под проливным дождем гриль. За столиком сидели какие-то люди, но, увидев, что Морин плохо, они ушли обратно в дом, а мы сели за столик. Я предложил ей стакан воды, воды она не хотела, так что какое-то время мы просто сидели. А затем услышали чей-то приглушенный голос, доносившейся из тени у гриля. Приглядевшись, мы поняли, что в дальнем углу террасы сидит какой-то парень. Это был молодой парень, с длинными волосами и идиотскими усами, — он пытался привлечь наше внимание.
— Извините, пожалуйста, — прошептал он настолько громко, насколько осмелился.
— Если хочешь с нами поговорить, то подойди сюда.
— Мне нельзя выходить на свет.
— И что же с тобой случится, если ты все же выйдешь?
— Один сумасшедший человек может попытаться меня убить.
— Кроме нас с Морин, здесь никого нет.
— Этот сумасшедший человек везде.
— Прямо как Господь Бог, — заметил я.
Я перешел на другую сторону террасы и уселся рядом с ним.
— Чем я могу тебе помочь?
— Ты американец?
— Да.
— Здорово, чувак.
Этот факт его позабавил, а этого достаточно, чтобы все понять про этого парня.
— Слушай, ты не мог бы посмотреть, ушел ли тот человек?
— А как он выглядит?
— Она. Да-да, я все понимаю, но она действительно кого угодно напугает. Мой друг ее заметил и предупредил меня, чтобы я успел спрятаться. Однажды я ходил с ней на свидание. Понимаете, один-единственный раз. А потом все это закончил, потому что она больная на голову, а еще…
Этого было более чем достаточно.
— Ты ведь Чез?
— А ты откуда знаешь?
— Я друг Джесс.
Видели бы вы его лицо в тот момент. Он метнулся к стене, ища лазейку. Мне даже показалось, что он попробует забраться на стену, как белка.
— Черт, — испугался он. — Твою мать. Извини. Черт. Ты не поможешь мне перебраться через стену?
— Нет. Я хочу, чтобы ты пошел со мной и поговорил с ней. У нее… у нее выдалась непростая ночь, и, возможно, небольшой разговор поможет ей успокоиться.
Чез рассмеялся в ответ. Это был неискренний, отчаянный смех человека, который понимал, что, когда речь заходить о том, как успокоить Джесс, толку от нескольких слоновьих доз транквилизаторов будет много больше, чем от небольших бесед.
— Вы знаете, что я с того нашего свидания не занимался сексом?
— Нет, Чез, этого я не знал. Да и откуда? Или об этом где-то писали?
— Я был слишком напуган. Я не могу допустить такую ошибку снова, не могу допустить, чтобы на меня опять орали в кино. Знаете, я не против, пусть я больше никогда не буду заниматься сексом. Лучше так. Мне двадцать два. Ну а к шестидесяти уже становится все равно, ведь так? Так что осталось сорок лет. Даже меньше. Это я переживу. Пойми, все женщины — гребаные маньячки.
— Да хватит фигню всякую нести. Просто не повезло разок.
Я так сказал потому, что так надо было сказать, а не потому, что мой собственный опыт говорил об обратном. Но женщины не гребаные маньячки. Конечно нет. Разве что только те, с которыми спал я и с которыми спал Чез.
— Послушай, если ты выйдешь и просто поговоришь с ней, что плохого может произойти?
— Она дважды пыталась меня убить, и один раз меня арестовали по ее вине. К тому же меня больше не пускают в три паба, два музея и один кинотеатр. А еще я получил официальное предупреждение от…
— Ладно, хватит. То есть ты хочешь сказать, что в самом худшем случае ты погибнешь жестокой и мучительной смертью. А я тебе скажу, что лучше погибнуть как мужчина, чем прятаться под грилем как мышь.
Морин поднялась и подошла к нам.
— Будь я на месте Джесс, я бы могла тебя убить, — тихо сказала она, причем настолько тихо, что было сложно сопоставить жесткость слов с мягкостью голоса.
— Вот тебе, пожалуйста. Теперь ты по уши влип.
— Твою мать! Это еще кто?
— Меня зовут Морин, — объяснила Морин. — А с чего ты взял, что тебе все сойдет с рук?
— Что сойдет с рук? Я ничего не сделал.
— Ты, кажется, говорил, что занимался с ней сексом, — сказала Морин. — То есть ты не сказал именно так. Но сказал, что с той ночи сексом не занимался. Из этого я заключила, что ты с ней переспал.
— Ну да, секс у нас в тот один раз был. Но тогда я не знал, что она психопатка.
— А узнав, что бедная девочка смущена, что она ранимая, ты убегаешь от нее?
— Мне пришлось убежать. Она преследовала меня. С ножом.
— А почему она тебя преследовала?
— Да что ты все спрашиваешь? Тебе-то какое дело.
— Я не люблю, когда людям плохо.
— А мне? Мне тоже плохо. Она мне всю жизнь загубила.
Чез не мог знать, но этот аргумент было глупо использовать, если споришь с кем-то из нас, из четверки с Топперс-хаус. Мы по определению были лауреатами конкурса «Самая Загубленная Жизнь».
Чез бросил заниматься сексом, а мы раздумывали о том, чтобы бросить жить.
— Ты должен с ней поговорить, — сказала Морин.
— Да пошла ты, — отмахнулся Чез.
И тут — хлобысь! — Морин врезала ему изо всех сил.
Я уже и не вспомню, сколько раз Эдди давал кому-нибудь по физиономии на вечеринке или после концерта. И возможно, он скажет то же самое обо мне, хотя, насколько я помню, я всегда был Человеком Мира, у которого случались приступы ярости, а он был Человеком Войны, у которого иногда случались приступы спокойствия. И пусть Морин была всего лишь сухонькой немолодой женщиной, этот удар воскресил в моей памяти старые добрые времена.
А вот что больше всего поразило меня в Морин: она намного сильнее, чем я. Она не сдалась, она узнала, каково это — не прожить ту жизнь, к которой ты себя готовил. Я не знаю, какие у нее были жизненные планы, но ведь были, как у всех. А когда появился Мэтти, она прождала двадцать лет, пытаясь понять, что жизнь предложит ей взамен; но жизнь ничего ей не предложила взамен. В этот удар она вложила все свои чувства, и я вполне могу себе представить, как сильно смогу ударить кого-нибудь, когда доживу до ее возраста. Отчасти и поэтому я не хотел дожить до ее возраста.
