У деревенских женщин была незавидная судьба – тяжелый каждодневный труд, ответственность за детей и стариков, мучительные попытки сэкономить там, где это только возможно. Вдобавок ко всему они вынуждены были вести почти вдовую – одиннадцать месяцев в году без любви и ласки – жизнь и молча мириться с изменами мужей, ведь только радужная дура станет верить, что, оказавшись вдали от дома на столь долгий срок, мужчина будет хранить верность. Бабья доля во все времена была горше полыни – терпи, принимай, молчи. Потому и терпели, принимали, молчали. Главное дети и старики, остальное побоку.
Спустя годы Сильва будет называть тот ноябрь одним из самых ярких и счастливых эпизодов не только в своей жизни, но и в жизни деревни. Салон «Пери» необъяснимым образом постепенно превратился в излюбленное место отдыха салорийских женщин. Они выбирались туда по субботним вечерам, закончив домашние дела и перепоручив свекрам-свекровям детей. Каждая прихватывала с собой нехитрое угощение: несколько кусочков свежевыпеченной гаты или баночку сэкономленной к новогодней выпечке сгущенки, а то и коробку недорогих конфет. Первые дни приходили с вязанием и штопкой, но потом перестали – отдыхать, так по полной. Пока Назели красила и стригла кого-то, остальные, усевшись на обитую гобеленом лавку и раскладные табуретки, листали кулинарные журналы, которые привозил Анес. Брал он их за треть цены в ларьке на автовокзале – журналы были старыми, потому и стоили дешево, но женщин это мало волновало, ведь у рецептов срока давности не бывает. Сильва притащила в салон крохотный переносной телевизор, сын старенькой Ано установил на крыше кургузую самодельную антенну, и теперь, под мерное гудение фена, щелканье ножниц и мелькание сериалов женщины гадали на кофейной гуще и сладострастно судачили – каждая о своем, наболевшем. Иногда телевизор, показывавший только первые два государственных канала, с какой-то радости переключался на итальянский канал мод, и тогда они с нарастающим изумлением наблюдали, как по подиуму, чуть ли не цепляясь костлявыми коленками, дефилируют в странных нарядах прозрачные от худобы модели.
– Они что, в таком виде по улицам ходят? – однажды не вытерпела Ануш, указав на диковинный тюрбан на голове модели. Торчащее из тюрбана золотое павлинье перо покачивалось в такт ходьбе, словно маятник.
– Не совсем, – оторвалась от дела Назели, – это концепт, новая идея, которую возьмут на вооружение модные дома. Заметила, какой оригинальный вырез? Вот увидишь, скоро почти на всех платьях будет именно такой.
– То есть возьмут только вырез? Без голого зада? – уточнила Ануш, тыча пальцем в коротенькую прозрачную юбочку модели.
Назели цокнула языком.
– Не будь я родом из этой деревни, решила бы, что ты это всерьез.
– У меня дочь пятнадцати лет, имею право на «всерьез», – возмутилась Ануш.
– Тебе-то с голой жопой можно. А дочери, значит, ни-ни! – прыснула Сильва, кивнув на разошедшийся по шву бок юбки Ануш.
Та сконфуженно прикрыла краем кофты прореху – вуй, забыла заштопать! Бабий хохот, взмахнув пестрым крылом, вынесся в распахнутую форточку и недолго кружил над деревней, растворяясь в молочных сумерках.
В декабре, в сезон рождественских скидок, после долгих увещеваний Назели, предприняли совместную поездку в Ванаван. Убедил аргумент, что Новый год нужно встречать во всеоружии. Бродили по магазинчикам торгового центра, присматривая что-то новое в опостылевший, годами не обновлявшийся гардероб. Назели помогала выбирать, советовала, стыдила, вырывая из рук бесформенные темные наряды и подсовывая необычные и яркие.
– Я такое в жизни не стану носить! – отнекивалась Сильва, теребя в руках нежно-бирюзовое платье с лифом из набивной ткани и плиссированной юбкой.
– Ты просто надень, – уговаривала Назели.
– Да что тут надевать! Не мое, и все!
– Кому сказано надевай!
Сильва закрылась в примерочной кабинке, долго пыхтела и ворчала, путаясь в складках платья. В какой-то миг притихла. Выглянула – неожиданно румяная, с сияющими помолодевшими глазами.
– Вот. Только пузо торчит. Но это ничего, утяну прорезиненными тумбанами.
– Тумбаны – наше все! – подтвердила Ануш.
Смеялись на весь магазин.
Перекусили в забегаловке. Не могли нарадоваться тому, что можно есть в свое удовольствие, не отвлекаясь на детей и стариков. Заказали разные десерты, чтобы попробовать все – когда еще удастся приехать в город не по хозяйственным делам, а для собственного удовольствия.
– К концу зимы можем снова выбраться, как раз весенние скидки будут, – предложила Назели.
– Раз в сезон такие вылазки нам вполне по карману, – постановила Сильва.
Обратную дорогу провели в блаженном молчании, сидели, прижимая к груди покупки, каждая в своих приятных мыслях.
– Я смотрю, вдоволь нагулялись, – крякнул Анес, разглядывая в зеркало заднего вида притихших пассажирок.
– Не то слово! – согласилась Сильва. Она держала пакет с купленным платьем на отлете, словно боялась попортить его, положив себе на колени.
– И все благодаря Назели, – очнулась от раздумий Ануш.
Та махнула рукой – да чего там!
– Не отнекивайся! – зашикали на нее женщины.
Назели бесшумно рассмеялась – трогательно и неожиданно легко, и, смутившись, отвернулась к окну. Сильва, единственная заметившая ее смех, еле сдержалась, чтобы не воскликнуть – наконец-то оттаивает. Поймав в зеркале взгляд Анеса, она незаметно подмигнула ему и кивнула на Назели. Тот вытянул шею, но разглядеть ее не смог, вздернул вопросительно брови – что такое? Сильва махнула рукой – ладно, не отвлекайся от дороги.
Когда въезжали в деревню, пошел первый снег – громадными рыхлыми хлопьями.
– К счастью, – вспомнил кто-то народную примету.
– Вернутся скоро мужья, вот и будет вам счастье, – хохотнул Анес.
Бабы смущенно захихикали, но сразу же притихли.
– Сколько они побудут! – вздохнула Ануш. – Как приедут, так и уедут.
Назели резко обернулась к ней, вцепилась в спинку сиденья – на смуглой руке выступили пятнами мгновенно побелевшие костяшки пальцев. С минуту она буравила переносицу Ануш своими непроглядными глазами – та сначала обомлела, потом, сообразив, что сморозила глупость, расстроенно замахала руками – ну что ты, что ты! Назели дрогнула, смягчилась лицом, но все-таки проговорила – глухим, ломающимся голосом:
– Живы – и спасибо. Остальное значения не имеет.
Снег в том году повалил с середины декабря, и к католическому сочельнику, когда до деревни добрались последние мужчины, засыпал дорогу в Ванаван так, что «пазик» Анеса еле смог вернуться в город. Попытки расчистить горный серпантин ни к чему не привели – два снегоуборочных трактора так и не смогли продвинуться дальше километра – за ночь очищенный участок дороги заваливало снегом так, что приходилось начинать заново. С наступлением праздников работа была приостановлена и возобновилась лишь к десятым числам января. Две праздничные недели деревня оставалась оторванной от внешнего мира, впрочем, никто из ее жителей этой изоляции не заметил – с возвращением мужчин в домах наконец-то поселилось счастье: дети не могли налюбоваться на привезенные подарки, старики по десятому кругу расспрашивали о делах в далекой России, а женщины неустанно хлопотали, готовя разнообразные блюда. К метаморфозам, произошедшим с ними, мужчины отнеслись по-разному: кто-то одобрил, кто-то заметил только после полного укора упоминания, некоторые цокнули языком – зачем дурью маяться, и так хорошо. Женщины не возражали, но исправно наносили марафет, держа в голове советы Назели, а перед Новым годом не преминули забежать в салон – за праздничной укладкой. Разговор о Григоре не заводили, хотя видели его несколько раз у дома Назели – правда, в калитку он не заходил, кружил окрест и уходил, истоптав снег и набросав недокуренных сигарет – те, пропалив девственно-белый наст, проваливались вглубь, оставляя за собой не опрятный темный след. Назели, заприметив его, запирала на ключ входную дверь в доме. Деревня шушукалась, но не вмешивалась – не дети, сами разберутся. Валю все жалели, но встреч с ней избегали, просто потому, что не знали, что ей говорить. Впрочем, она сама старалась не попадаться людям на глаза – дом практически не покидала, а если нужно было что-то купить, отправляла в магазин Марину.
Григор вернулся в деревню одним из первых, привез дочери ноутбук, жене – нарядную кофту, которую та, натянув и придирчиво оглядев в зеркале, со вздохом сняла и убрала на верхнюю полку бельевого шкафа: «Марина подрастет, будет носить, мне такое не подходит». Жизнь ее с возвращением мужа изменилась до неузнаваемости, и Валя очень старалась подладиться под нее, но пока не понимала как. Если в прошлые приезды Григора она вела себя тихой беспрекословной мышкой, а его снисходительные ласки принимала с благодарностью, гоня от себя назойливые мысли о женщинах, которых он обнимал там, на далеком севере, то сейчас, с появлением Назели, она впервые осмелилась дать волю копившейся все эти годы обиде. В первую ночь, после торопливых и бестолковых ласк, пока он курил в форточку, вглядываясь в морозную пургу, она, зарывшись лицом в подушку, с нарастающей яростью думала о том, как это унизительно – после долгой разлуки каждый раз заново учиться быть женщиной. Григор докурил, вернулся, озябший и пахнущий сигаретным дымом, нырнул под одеяло, прижался к ней всем телом, провел рукой по круглому ее боку, скользнул пальцами вниз, к животу. В душе Вали поднялась необъяснимая, каменная злоба, и она еле удержалась, чтобы не ущипнуть его за руку.
