После череды многих, еще более тяжелых для него, случаев, когда Мердок «исчезала», в том числе после ее многочисленных любовных связей, Бейли начал пытаться взрастить такую же «обособленность» для себя, состояние разума, в котором он так же, как и Айрис, будет «закрыт наглухо». Его «уединения», однако, не включали в себя сексуальную или романтическую неверность. Он утверждал, что спустя несколько лет после начала поисков эти обособленные области стали доставлять ему удовольствие; это было «слегка похоже на прогулку в одиночестве со знанием, что завтра или чуть позже ты разделишь ее с кем-то, а может, с той же вероятностью, вновь отправишься один».
Некоторым читателям и критикам Бейли кажется, что его провозглашаемое принятие потребности Мердок вести скрытную личную жизнь было неискренним. Они воспринимают раскрытие в мемуарах интимных подробностей ее умственной немощи – когда она еще была жива, хотя и в состоянии, в котором такие открытия уже не смогли бы ее огорчить, – как предательство. Например, они считают оскорбительным откровением описание того, как она отправилась в туалет, и как после опорожнения кишечника он «подтер ее и вычистил ее руки и коричневые ногти», которые она испачкала, пытаясь вытереться сама. Критик Кэрол Сэрлор интерпретирует «поношение, унижение, уничижение и оскорбления» Мердок со стороны Бейли как форму «schadenfreude», злорадства мужчины, который жил в тени «весьма успешной» женщины. Другие критики считают более чем нелестные откровения Бейли об Айрис не самым необычным феноменом, встречающимся в мемуарах и других биографических произведениях об умерших. Например, Памела Осборн ссылается на наблюдение Жака Деррида о том, что мемуаристы, хоть при создании памятника умершим часто «получают прибыль или извлекают другую выгоду, как незначительную, так и большую… разоблачая или оскорбляя их в той или иной степени».
Я сама, как и Бейли, выношу сор из избы, чтобы обнажить непривлекательные реалии деменции, и поэтому склоняюсь на сторону тех, кто считает, что через шокирующие откровения в сочетании с неизменной заботой «Бейли показывает, как любовь все же может цвести при такой бескомпромиссной откровенности [и что], эта книга показывает человека достаточно храброго, чтобы выдержать такую двойственность, а также ужасы деменции».
* * *
Младший из моих братьев, Хенни-Бошофф, родился 16 мая 1961 г., когда старшему брату, Класи, исполнилось восемь. Оставался еще почти месяц до моей следующей поездки домой. Мой отец отвез мать в родильный дом в Рюстенбурге, который находился рядом с моей школой; как это было принято в 60-х, на родах он не присутствовал. Как только мой брат родился, отец отправился обратно на ферму, чтобы присмотреть за остальными детьми. Он приехал на следующий день и получил для меня разрешение у заведующего школы, чтобы я могла повидать мать и братика. Двойное имя было дано Хенни-Бошоффу, чтобы отличать его от отца, которого звали просто Бошоффом. Ребенок извивался у меня на руках и кривил свое личико, будто тренируясь смеяться, плакать и выражать удивление. Я навестила их всего раз, хотя мать пробыла в больнице три дня. На третий день отец увез их с ребенком домой.
Около недели спустя я лежала на кровати, коротая обязательный тихий час после уроков. Я повторяла латинские склонения, когда заметила сквозь распахнутые шторы, что листва дерева, под которым я иногда читала книги, начала приобретать рыжевато-бурый осенний оттенок. Под легким сквозняком занавески неровно вздымались туда-сюда. Я прищурилась, чтобы рассмотреть красные буквы TOD/TED, напечатанные на ткани. Из-за этого видимые складки моих век превратились в дюны, огибающие пляж Кейптауна. В одном мгновенье мне опять было четыре, отец держал меня в объятиях на краю поля. «Berrinkies, – произнесли мои губы. – Berrinkies».
Раздался звонок, возвещающий о начале часа для домашних заданий, но я не шелохнулась. Пики, моя соседка со стороны окна, подошла и легонько толкнула меня. «Время заниматься», – сказала она. Из-за ее слов мой отец, ферма, дюны испарились. Я не злилась. Я просто чувствовала себя безвольной. Я знала, что могу встать, если захочу, подойти к парте, поздороваться с Риной, старостой, с которой мы сидели вместе, и провести остаток часа, читая заданную главу из «Маленькой Майи»[33]. Но что-то во мне не отступало, и я просто продолжила смотреть в точку чуть в стороне от носа Пики, будто я глядела сквозь нее.
Пики попыталась еще несколько раз добиться от меня ответа, но ее уговоры только напомнили мне о том, как дома мама иногда упрашивала меня почитать сказку братьям, но я обычно отказывалась, так как моя книга была гораздо интереснее. Теперь мне стало плохо из-за того, что я не слушала мать и не была добра к моим братьям. Я желала, чтобы сейчас рядом стояла мама, а не Пики, и так же любезно просила меня. Если бы только она была тут, я бы тотчас встала и извинилась за свой эгоизм. Сейчас я тоже поступала как эгоист? Я вообще была там? Что за девочка лежала на кровати с застывшим языком и слишком неглубоким для произнесения слов дыханием? Почему она так плохо себя вела?
Пики позвала Рину, и я испугалась, что та тут же уличит меня в дурном поведении. Но, несмотря на то что Рина была старостой, она не смогла заглянуть в глубины моей грешной души. Так что моя немота не прошла ни под испытующим взглядом заведующего, ни при осмотре старшей медсестры, вызванной из главного здания. Медсестра помогла мне сесть с такой нежностью, что по моим щекам покатились слезы, затем она взяла меня под локоть и повела в главное здание. Под громкий стук сердца в груди я легла на накрахмаленные простыни кровати в медицинском кабинете, уставившись на ореол седых волос медсестры вокруг чепца. Она померила температуру и приложила к моей груди стетоскоп. Даже этот инструмент не выявил ложь в моем сердце и мою погибшую душу. Вместо этого старшая медсестра приказала принести мне суп из кухни и позвонила моим родителям.
Следующим утром я ждала их, сидя на стуле рядом с кроватью в той же одежде, в которую переоделась вчера после уроков. Мой школьный рюкзак стоял у ног. Рина принесла его, уложив между книгами мою зубную щетку и полотенце. Казалось очень неправильным не поблагодарить ее. Она ушла, а я стала вслушиваться и вслушиваться, ожидая рева нашего «Виллиса» со стороны парковки. Я попыталась читать одну из книг из моего рюкзака, «Маленькую Майю». Я попробовала что-то сказать, прочитав вслух предложение из нее: голос прохрипел в тишине медицинского кабинета, но он был. Я подумала, что вчера должна была стараться усерднее. Мне было ужасно стыдно из-за плохого поведения. Мои родители будут так расстроены.
Я не могла дышать, когда увидела, как к кровати приближается трехголовый силуэт. Затем медсестра отошла в сторону, и я поняла, что это они. Я была счастлива, увидев, что они взяли с собой младенца. Я не подбежала к ним, но подставила щеку для поцелуев. Когда они спросили, как я себя чувствую, я так и не смогла встретить их взгляды и просто ответила: «Goed»[34]. Старшая медсестра ушла, а мама с папой задали еще вопросы. Я глядела им в лица и отвечала четко. Я сказала, что не могу объяснить произошедшее: я просто не могла и слова вымолвить. Они обменялись многозначительными взглядами. Мать позволила мне взять на руки Хенни-Бошоффа и донести его до машины – тогда я поняла, что прощена. По дороге домой и в течение четырех незапланированных выходных мы так и не заговорили о моем плохом поведении.
Этот случай научил меня еще одной вещи о словах: если ты не можешь их произнести, твое внешнее «Я» исчезает. А внутри ты превращаешься в ту жуткую пещеру на ферме, заполненную костями мертвых животных. Но ты не можешь открыть рта, потому что тогда твое разрушенное «Я» выберется наружу, как тридцать восемь маленьких гадюк, и их тут же разрубят на маленькие кусочки, которые больше нельзя будет сложить в маленькие, совершенные, извивающиеся, блестящие чешуей жизни.
Пройдет много лет, прежде чем я узнаю о диссоциативных психических расстройствах. Описание деперсонализации в «Диагностическом и статистическом руководстве по психическим расстройствам IV» звучит пугающе похожим на отрешенность, которую я пережила во время того эпизода, который, как я всегда думала раньше, произошел по моей доброй воле. Лишь когда мои дети достигли возраста, в котором меня в свое время отправили в школу-пансион, я поняла, какой страх в родительском сердце может вызвать сгорбившаяся девочка, с побежденным видом засовывающая «Маленькую Майю» в рюкзак. Прощение, которое я прочитала на лицах моих родителей, скорее всего было страхом: теперь мне кажется, что они в тот момент размышляли, не хранит ли мой ум, на который они возлагали мое будущее, ростки собственного разрушения.
* * *
Стремление Айрис Мердок к приватности хорошо известно. Она редко давала интервью, речь в которых заходила о чем-то еще, кроме ее творчества, а если и давала – то осторожничая с ответами. Ее нежелание делиться подробностями о жизни относилось не только к журналистам. Любой, кто желал оказаться к ней поближе, должен был уважать ее необходимость в личном пространстве, как sine qua non[35] отношений. При знакомстве с Джоном Бейли Мердок с самого начала дала ясно понять, что он не станет исключением. Она намеревалась и далее существовать, как совершенно независимый человек, как и раньше сохраняя некоторые области своей жизни наглухо закрытыми даже для него. Ее необходимость в том, что он называет «обособленностью», не стала препятствием для преданности Айрис Джону, которую он в итоге осознал, как более прочную, щедрую и всеобъемлющую, чем мимолетные страстишки к мужчинам и женщинам, с которыми она состояла в любовных отношениях. В результате их брак получился, мягко говоря, нетрадиционным. В Бейли она нашла редкого человека, который был готов принять ее требования, несмотря на их тяжесть для него. В «Элегии для Айрис», его первой книге из трилогии об их с Мердок жизни, Бейли описал, как ему удалось преодолеть неловкость из-за ее любовников. «В самом начале, – пишет он, – я всегда думал, что как-либо проявлять мою ревность будет пошло и что у меня нет на это прав, но она всегда знала, если я ревновал, и сглаживала это, ведя себя со мной так, как ни с кем другим, и вскоре я узнал, что ее поведение со мной целиком и полностью отличается от того, какой она была со всеми остальными».
