Я положил альбом на стол судей и скрестил руки на груди. Вспомнил, как мы целыми днями боролись в своем овраге. Я клал на лопатки даже здоровяка Скулопендру. А если ты, Ивао, полезешь, то пощады не жди. Придавлю, как клопа, и не выпущу, пока не запищишь. Не выпущу, даже если будет просить Сумико. Она тоже должна быть тут. Они с братцем не расстаются.
Я вгляделся в девчачий куток и увидел Сумико. Она прикрыла нижнюю часть лица большим бумажным зонтиком. Но я ее по одним глазам узнал бы. Они блестели, как кусочки антрацита.
А Ивао уже шел на арену. Он снял очки и щурился. Его тонкие зубы выпячивались, точно он хотел укусить меня. В самый последний момент я загляделся на его родимее пятно, похожее на воробья, и подумал: если они уедут и мы вырастем на разных берегах, но когда-нибудь нам доведется встретиться, например, в рукопашном бою, я сразу узнаю Ивао.
В это время судья дал сигнал. Я зазевался и ощутил на шее горячий выдох японца. Ивао обхватил меня под поясницу и кинул вбок. Мне удалось устоять. Но не успели ноги стать пошире, как Ивао вновь налетел. И тут я опять зазевался. Захотелось взглянуть, как действует наш поединок на Сумико. Она раскручивала за трость свой зонтик с черно-желто-зелеными глазами змеи.
Ивао толкнул меня в грудь, потому что Кимура выкрикнул по-своему из толпы: «Толкни!»
Я упал всем телом назад. Чтобы не лечь на лопатки, я выбросил правую руку. Она хрустнула выше кисти, но спасла меня от поражения. Судьи кинулись ко мне. Но я уже вскочил на ноги и сгреб Ивао. Он очутился в железных тисках. Он еще пыжился, больно давил мне в грудь подбородком и чуть не выскользнул, потому что правая моя рука вдруг онемела. Тогда я покрепче перехватил Ивао под поясницу и припечатал к песку одним броском. Онемение в правой руке прошло, но сменилось дикой болью. Я так и лежал на песке, лишь голову приподнял. Глаза змеи, нарисованные на зонтике Сумико, расплылись. Рядом начали спорить. Сапоги отца наступали на дзори судей и лакированные полуботинки Кимуры. Подошли из толпы еще двое. По клёшам с ботинками и сапогам я узнал Семена и Рыбина.
Отец доказывал, что победа моя чистая. Однако судьи медлили выносить решение. Кимура же просил судей повторить поединок.
Мы с Ивао поднялись. Он напружинился, готовясь вновь кинуться на меня. Родимое пятно налилось кровью.
– Капитан, – сказал один судья отцу, – оба падай… Надо опять борись.
– Опять, опять, – повторил Кимура, стараясь улыбаться.
– Поучи их еще разок, – сказал отец и гордо оглядел толпу из-под приспущенных век. – Пусть знают, с кем дело имеют.
– Хватит, Василий, – вмешался Семен. – Пусть ребятишки помирятся.
– Не подводи наших, Гера! – завопил Рыбин.
– Ну так что, сынок? – спросил отец и подмигнул.
Чтобы не заорать, я кусанул губу и помотал головой в разные стороны.
– Говорю – борись, – просипел отец, наклоняясь ко мне. – Опозорить отца хочешь?
– Опять, опять, – твердил Кимура и улыбался.
– Ты его под ножку, под ножку… – советовал Рыбин.
– Перестаньте! – Семен потряс неравными кулаками, которые были похожи на два разных куска кварца. – Раздухарились?!
– Твое-то како дело? – взвизгнул Рыбин. – Свово сына заимей и распоряжайся им, как хошь.
– Мой сын, – поддакнул отец, – что захочу, то и будет делать…
Я повернулся, прорвал толпу, где она была пореже, и побежал за храм. Здесь рос на склоне густой кустарник и возвышался на каменном постаменте бронзовый Будда, изрешеченный пулями. Я свалился в росистую траву и заскулил, как щенок, которому отдавили лапу. Будда печально глядел на меня пробитым глазом.
9
Изо всех сил дул я на вспухшую выше кисти руку, прикладывал прохладные, шершавые листья кислицы. Но боль отзывалась даже в кончиках пальцев на ногах. Я начал кататься по траве, но тут же затаился, потому что в мою сторону кто-то шел. Их было двое.
Вот они зашли в рогатую тень храма. Я узнал светлое кимоно и сложенный зонтик Сумико. Ее сопровождал братец.
Они подбежали ко мне и присели на корточки. Я вспомнил, что самураи, сделав харакири, улыбаются, и выдавил улыбку.
– Гера-сан, ты война рисуй, – сказала Сумико и подала мне альбом, который я оставил на столе судей, – как дядя Кимура.
– Мне бы краски, – ответил я и повел правую руку за спину. Однако задел больным местом за бок. Пришлось тихонько застонать. И в это время луна выскочила из-за выгнутой крыши храма. Я поспешно перевалился в тень. Но Сумико заподозрила неладное.
– Рука боли? – спросила она и схватила мою руку горячими пальцами.
Пока Сумико ощупывала опухоль, Ивао протянул мне конвертик. Такой же был и у него в руке. Значит, наградили обоих…
Я надорвал свой зубами. В конвертике лежал новенький рубль. Я скривил губы. Не могли дать какой-нибудь значок – все-таки международные состязания!
Я решил отдать рубль Юрику – пусть играет – и спрятал его в альбом.
Сумико потянула мою руку за кисть.
– А-а-а!..
Хорошо, над площадью гремела бочка. А так бы народ сбежался на мой стон.
– Худо? – спросил Ивао.
– Надо доктор, – сказала Сумико.
– Где сейчас возьмешь доктора? – промямлил я и опять стал дуть на опухоль.
– Дома, – ответила Сумико.
– Дома меня мать ремнем может только подлечить, – сказал я.
– Папа нас яруси, хоросый доктор, – ответила Сумико.
– Да он же помешанный. – Я покрутил пальцем возле головы.
– Папа хоросый доктор, – повторила Сумико. Она схватила меня за здоровую руку и повела по тропе вниз.
Она щебетала без умолку. Наверное, чтобы отвлечь меня от боли. Сумико говорила, что взяла зонтик на гулянье, – дядя обещал к вечеру дождь. Он гораздо лучше определял погоду, когда у него были собственные кунгасы, сейнер и баржа.
Я плохо слушал Сумико. Я старался не трясти руку. И прижимал ее к груди, как мать ребенка. Мне очень хотелось завыть, но впереди шла Сумико, а сзади Ивао.
– Нечестно ты меня толкнул, – сказал я Ивао. – Переведи ему, Сумико.
Сестра перевела ему. Он опустил голову и впился зубами в сорванную на ходу веточку. Сумико начала оправдывать брата. Она сказала, что это все Кимура. Он обучает Ивао приемам джиу-джитсу. Я хотел сказать в ответ, что с его ли очками готовиться к войне. Но в это время мы продрались сквозь заросли кислицы, кукольника, бузины, увитой вьюнком, и свалились прямо к нашему дому.
Позади турундела бочка. Ей подсвистывала свирель. Над храмовой площадью блуждали разноцветные бумажные фонарики. И луна висела над площадью, ну точь-в-точь испеченная в костре и очищенная картофелина. При такой луне бабушка, бывало, заговаривала мне зубы. Сумела бы она заговорить мою руку? Вдруг положат в больницу? Потом как снова встретиться с Сумико?
Сумико с Ивао разулись в передней перед дверью их квартиры. Я, как всегда, потер босые подошвы о штанины.
Ивао тихо откатил половинку двери и пропустил нас в темную комнату. Посредине жерлом вулкана краснела жаровня. Здесь никого не было. Но из соседней комнаты доносилось бормотание.
Ивао раздвинул следующую дверь. Под многорамным окном в клетке из лунного света сидели рядом на татами Ге и бабушка. Возле них стоял фарфоровый чайник с отбитым носиком. В нем бабушка держала свои целебные настои.
– На море-окияне, на острове Буяне, на песках сыпучих дуб стоит дремучий, в дубе том дупло, в дупле – темно, – раздавался мерный голос бабушки. – Изыди, болезнь, из Ге-страдальца на остров Буян, в дуб дремучий, в дупло вонючее…
Ге глядел на луну и повторял, запинаясь. Как ни больно мне было, но я прыснул в кулак. Тогда Сумико дернула меня назад.
Мы вышли и переждали, пока они не закончили. Наконец бабушка сказала:
– Семь ден по семь раз повторим – должно полегчать… Я одну девушку полоумную вылечила. Ходила она все и спрашивала каждого: «Леню моего не видели?» А Леню этого, ее жениха, под Ленинградом убило…
Дальше я не стерпел. Бабушка могла говорить о том, как лечила, бесконечно. Я шагнул к ним в комнату. Сумико пришлось идти за мной. Ивао сзади включил свет.
– Папа, помоги. – Сумико опустилась перед отцом на колени и стала объяснять, что у меня сломана рука.
Бабушка увидела мою вспухшую правую руку и всполошилась. Она сняла косынку и начала прилаживать к моей руке.
– Унучек мой родименький, – запричитала бабушка, – да где же ты сломал рученьку?
– Упал… там. – Я показал на сопку.
– Ох и бедовый же ты! Нет, чтобы чинно-спокойно посидеть…
Ге внимательно слушал дочь, потом отложил трубку и взял мою руку. Он ощупал кость, и глаза его умно сощурились. Все замерли. Ге отпустил мою руку и тихим голосом попросил принести бумагу и карандаш. Ивао принес карандаш и лист бумаги из соседней комнатки, выходящей окнами на грядки с табаком. Через раздвинутую дверь донесся запах ароматических палочек. И Будда пристально следил за нами со стены. Сумико кинула в комнату зонтик и задвинула дверь.
