– не танцует, она выглядит заметно старше, ей, наверное, лет под тридцать и уж всяко больше, чем самой Шеветте. Симпатичная, и не так, как это бывает, когда вся красота из косметички выужена, – темные большие глаза, темные, коротко подстриженные волосы.
– Из Сан-Франциско?
Шеветта кивает.
Следующая мелодия постарше ее самой – это вроде бы тот черный парень, который переделался в белого, а потом его лицо сморщилось и облезло. Она ищет свой бокал, но разве тут найдешь, они все одинаковые. Японская куколка уже очнулась и лихо отплясывает, ее глаза безразлично скользнули по Шеветте, не узнаёт.
– В Сан-Франциско Коди всегда умеет найти все, что ему нужно, – говорит женщина; в ее голосе какая-то беспросветная усталость, а еще как-то так чувствуется, что все происходящее кажется ей очень забавным. Немка. Да, точно, немецкий акцент.
– Кто?
– Наш гостеприимный хозяин.
Женщина чуть приподнимает брови, но улыбается все так же широко и непринужденно.
– Я тут, в общем-то, случайно зашла…
– Если бы я могла сказать такое про себя! – смеется женщина.
– А что?
– Тогда бы я могла выйти.
– А тебе что, здесь не нравится?
Вблизи чувствовался ее дорогой запах. А как же, наверное, от меня-то воняет, забеспокоилась Шеветта. После целого дня верхом – и ни разу в дýше. Но женщина взяла ее под локоть и отвела в сторону.
– Так ты не знаешь Коди?
– Нет.
Шеветта снова заметила того пьяного, засранца значит, в соседней комнате, где свет все еще горел. Засранец смотрел прямо на нее.
– И мне, наверное, лучше уйти? Я пойду. О’кей?
– Да нет, ты что придумала, оставайся. Просто я завидую, что у тебя есть выбор.
– Ты немка?
– Падуанка[9].
Это вроде бы часть того, что было когда-то Италией. Северная вроде бы часть.
– А кто такой этот Коди?
– Коди любит вечеринки. Коди любит эту вечеринку. Она продолжается уже несколько лет. Если не здесь, то в Лондоне, Праге, Макао…
Сквозь толпу движется парень с бокалами на подносе. Он не смотрит ни на Шеветту, ни на никого – из гостиничного, наверное, персонала. Крахмальная рубашка парня утратила все свое великолепие – смята, расстегнута до пупа, выбилась из брюк и болтается сзади, и теперь видно, что сквозь левый его сосок пропущена стальная такая хреновинка вроде маленькой гантели. А крахмальный воротничок, тоже, конечно, расстегнутый, торчит за затылком на манер соскользнувшего нимба. Женщина берет с подноса бокал белого вина и смотрит на Шеветту. Шеветта мотает головой. Кроме бокалов, на подносе есть еще белое блюдце с колесами и вроде бы с закрутками «плясуна».
Парень подмигнул Шеветте и потащил свой арсенал дальше.
– Тебе все это странно?
Женщина выпивает вино и бросает пустой бокал через плечо. Шеветта слышит звон бьющегося стекла.
– А?
– Коди с его вечеринкой.
– Да. Пожалуй. То есть я случайно зашла и…
– Где ты живешь?
– На мосту.
Шеветта ждет реакции.
Женщина улыбается:
– Правда? Он выглядит так… таинственно. Я хотела бы туда сходить, но экскурсий таких нет, и, говорят, там опасно…
– Ничего там опасного, – говорит Шеветта. – Только… – добавляет она после секундного колебания, – не одевайся… ну, вот так – вот и все. И там совсем не опасно, здесь вот, в окрестностях, и то гораздо хуже. – (Перед глазами – эти, вокруг мусорных костерков.) – На Остров Сокровищ, вот туда не надо. И не пытайся дойти до конца, до самого Окленда, держись подвесной части.
– А тебе это нравится, жить там?
– Еще как. Я бы нигде больше не хотела.
– Счастливая ты, – улыбается женщина. – Точно.
– Ну ладно. – Шеветта чувствует себя как-то неловко. – Надо мне идти.
– Меня звать Мария…
– Шеветта.
Шеветта пожимает протянутую руку. Имя – почти как ее собственное: Шеветта-Мари.
– Пока, Шеветта.
– Ну, всего тебе хорошего.
– Ничего тут хорошего нет.
Шеветта расправляет плечи, кивает Марии и начинает проталкиваться через толпу, уплотнившуюся за это время на пару порядков, – знакомые этого Коди все подходят и подходят. Много японцев, все они в очень строгих костюмах, на ихних женах, или секретаршах, или кто они уж там есть, жемчуга. Но все это ничуть не мешает им врубаться в атмосферу. Шум в комнате нарастает. Публика быстро косеет или там балдеет, кто что, Шеветта хочет убраться отсюда как можно скорее.
У двери в ванную, где эти подкуренные, только теперь дверь прикрыта, она застревает. Куча французов, они говорят по-французски, смеются, размахивают руками, а в ванной – Шеветта отлично это слышит – кого-то рвет.
– Дай-ка пройти, – говорит она седоватому, коротко остриженному французу и проталкивается мимо него. Вино из бокала француза плещет вверх, прямо ему на бабочку, он что-то говорит по-французски, но Шеветта не оборачивается.
У Шеветты самый настоящий приступ клаустрофобии, вроде как бывает у нее иногда в конторах, когда приходится ждать, пока принесут отправляемый пакет, и она смотрит, как конторские шныряют туда-сюда, туда-сюда, и не понимает, они это по делу или просто шныряют туда-сюда. А может, это от вина: Шеветта пьет редко и мало, и сейчас она чувствует вкус не вкус, но что-то такое неприятное в горле.
И тут вдруг она видит этого своего европейца сраного, со все той же нераскуренной сигарой, его вспотевшая харя нависла над туповатым, чуть обеспокоенным лицом одной из тендерлойнских девушек. Он зажал ее в угол. И в этом месте, совсем рядом с дверью, коридором и свободой, такая толчея, что Шеветту на мгновение притискивают к его спине, а он ее и не замечает, продолжает себе засирать девице мозги, только шарахнул локтем назад, прямо Шеветте под ребра, чтобы, значит, место освободила, а так – не замечает.
А из кармана табачной этой кожаной куртки что-то торчит.
А потом это «что-то» не торчит уже ни из какого кармана, а лежит в руке Шеветты, и она запихивает это за брючный ремень и выскакивает в коридор, а засранец так ничего и не заметил.
Здесь, в коридоре, шум уменьшается сразу наполовину, а по мере того, как Шеветта приближается к лифту, он становится еще слабее, почти исчезает. Ей хочется бежать. И смеяться тоже хочется, а еще ее охватывает страх.
Иди спокойно, не торопясь.
Мимо горы подносов, грязных стаканов, тарелок.
Помни об охранных хмырях внизу, в холле.
И эта штука, заткнутая за пояс.
В конце коридора, но не этого, а поперечного она видит широко распахнутую дверь служебного лифта. В лифте – центральноазиатского вида парень со стальной тележкой, нагруженной плоскими прямоугольными хреновинами. Телевизоры, вот это что. Он внимательно оглядывает проскользнувшую в кабину Шеветту. У него выпирающие скулы, блестящие, с тяжелыми
