Эдди с трудом поднялся, отметив, что Бальдур сразу же задышал глубже. Мальчик тут же тоже приподнялся, потянул за резинку трусов, потом за пояс брюк… Они привели себя в порядок одновременно (если это так можно назвать, подумал Эдди, я бы на твоем месте пошел помылся, ведь трусы будут в крови… впрочем, кровить у тебя, возможно, будет не только сегодня). Бальдура шатнуло, как пьяного, и он опять опустился на диван и тут же сморщился, перенося вес тела с ягодиц на бедро, уселся боком.
— Можно чего-нибудь попить? — голос его звучал не хрипло — он ведь не кричал — но как-то сдавленно.
— Шнапс.
— О, нет…
— Выпей. Будет не так больно. Выпей, пожалуйста…
— Попробую… оооох!
— Ничего. Ничего. Куришь?
Эдди заботливо дал ему зажженную папиросу.
С минуту они молчали. Эдди вскользь отметил, что Бальдур курит неумело, не втягивая дым. Черт. Черти пятирогие. Я его изнасиловал. Я его выебал как фрау Марту. Я же хотел не так, клянусь, я же хотел, чтоб все было медленно, куда торопиться-то — чтоб боли поменьше, чтоб удовольствия побольше… Ласкать, да, я ведь хотел долго с ним возиться, одно удовольствие приласкать неопытного смущенного паренька… гладить, целовать везде. Я бы и пососал ему, чтоб завелся хорошенько, одно удовольствие подержать во рту упругий горяченький член, полизать его, как леденец, у такого прелестного мальчишки, наверное, и семя похоже по вкусу на горячие сливки… И сунул бы я ему сначала палец, блестящий от вазелина, потом два, а уж только потом, когда сам заерзает, член… осторожненько, медленно, неглубоко поначалу…
Бальдура, который вроде как протрезвел от страха и боли, теперь забрало с одного глотка. Глаза у него повлажнели и уставились куда-то в ломано-призрачное барокко папиросного дыма, в тени и в странные места, в которые заглядываешь нечаянно — и потом об этом жалеешь.
— Ты говорил, — произнес он глухо и вроде как даже обиженно, — что это приятно. С мужчинами.
— А это приятно… — отозвался Эдди, — когда все путем… Сам не знаю, что со мной было… Наверное, я слишком… тебя хотел. Очень было больно, да?
— Просто рай, — отозвался Бальдур.
— Прости.
— Да ладно. Сам виноват, — произнес Бальдур неожиданно громко и зло, — Ну и ладно.
Истерика, что ли, начинается, подумал Эдди. Может быть. Такое он уже видел.
Но нет. Паренек держался, хотя глаза у него опять были на мокром месте.
— Я, наверное, пойду, — сказал он.
— Никуда не пойдешь. Ночь. Дождь. Ложись спать. Я к тебе не прикоснусь, слово офицера, — зачем-то сказал Эдди.
— А я знаю, что не прикоснешься, — хмыкнул Бальдур, — Теперь-то ты головой думаешь…
Вот стервец. Эдди посмотрел на него почти с восхищением. Нет, такого парня у него еще не было. Как жаль, что все так хреново получилось…
Эдди поднялся и принес стопку чистого постельного белья.
— Пересядь, пожалуйста. Не будем же мы спать поверх покрывала…
Он быстро застелил постель.
— Ты где любишь спать? У стенки или с краю?
— Все равно, — откликнулся парень, — я, как говорят, за всю ночь могу ни разу с боку на бок не повернуться… Зато просыпаюсь, как будто меня холодной водой облили… Ох, черт… у меня от этого шнапса в глазах темно. Такое бывает?
— От него даже розовые чертенята, говорят, бывают.
— Согласен… на них. Никогда не видел розовых чертенят.
— Да ложись же. У тебя глаза закрываются, Бальдур, — Эдди сбросил форменную рубаху, взялся за ремень брюк.
— Ты что, намерен спеть мне колыбельную?..
— А ты намерен болтать всю ночь?
— А я болтливый. Только вряд ли тебе моя болтовня интересна…
Бальдур самым аккуратным образом повесил на стул брюки, пиджак, рубашку и галстук. Эдди залюбовался его высокой, стройной, ладной фигурой, уже расставшейся с подростковой несоразмерностью. Бальдур обернулся, словно почувствовал этот взгляд.
— Просто смотрю на тебя, — вырвалось у Эдди, словно в оправдание, — Ложись…
В темноте Эдди постарался улечься так, чтоб даже не коснуться мальчика, благо ширина дивана это позволяла.
— Ну вот, спать расхотелось, — пробормотал Бальдур, — всегда плохо сплю в новом месте…
— Постарайся… тебе нужно поспать.
— С чего ты взял? Я мало сплю, мне хватает шести часов…
— Из тебя был бы хороший солдат.
— Еще будет, возможно… Эдди?
— Да?
— Ты бы хоть обнял меня.
— Что?..
— Почему нет. Мы ведь теперь…любовники, да?
— Бальдур… слушай… прости меня. Я ведь не хотел…
— Не хотел ты сильно, ничего не скажешь, — ехидно.
— Бальдур…
— Обними меня.
Эдди подчинился.
— Вот так лучше, — буркнул парнишка, удобно пристраивая голову ему на плечо, — Теплее. И вообще…
— Что вообще?
— Кажется, что все хорошо.
Эдди поцеловал его в лоб, в челку.
— Еще, — попросил Бальдур, — Приятно… и теперь уже все равно…
Почему бы и нет, подумал Эдди. Хоть сейчас — раз уж он не хочет спать — дать ему то, что он заслужил… безусловно заслужил.
Когда губы Эдди коснулись шеи Бальдура, мальчик запрокинул голову. Эдди пощекотал языком ямку меж острыми ключицами, откинул одеяло. В темноте в бледном мерцании фонарного света торс мальчика казался мраморным — если есть хоть одна мраморная статуя, изображающая распластанного, размякшего от мужских ласк подростка.
Губы мужчины сомкнулись на соске мальчика, маленьком, твердом, похожем на недозрелую ягодку.
Эдди почувствовал, как пальцы Бальдура теплым гребнем взъерошили ему волосы…
Эдди провел кончиками пальцев по впалому теплому животу паренька, по нежной, восхитительно гладкой на ощупь коже, и тот тихонечко хмыкнул от щекотки, а в следующий миг вся ладонь Эдди скользнула под резинку его трусов, туда, где некто молоденький, но рослый и весьма серьезный, уже гордо задрал слепую головку и требовал, ох как требовал к себе должного внимания…
Ладонь Эдди поощрительно погладила красавчика по лысой головке, ласково обхватила. Бальдур заерзал, и не абы как, а так, чтоб член терся об сжимающую его ладонь… Ах ты ж!..
Стоны. Тихие, сдавленные.
Бальдур сам приподнял бедра, позволяя Эдди стащить с него трусы, и сам широко раздвинул коленки. Это не парень, а черт знает что, подумал Эдди с удовольствием, надо же так себя вести, и не стыдно ему нисколько… Впрочем, какой стыд после того, что было. Теперь он хочет получить свое. Сейчас. Сейчас… Я не собираюсь тебе дрочить, это ты сделаешь сам, если захочешь. А я могу устроить тебе кое-что получше…
Такого ты точно еще не пробовал.
…У Эдди затекла шея, онемели губы и отваливался язык, но дело того стоило. Он и сам не ожидал, что так будет, нет, не ожидал… Одно удовольствие теперь вспомнить сдержанного Бальдура.
Распластанный перед ним паренек являл собою нечто совершенно чуждое понятию «сдержанность». Он уже не стоном, а пронзительным воплем встречал каждое легчайшее прикосновение к его члену, его раздвинутые бедра дрожали от напряжения, в стиснутых кулаках скрипела простыня, голова моталась по подушке, сбив ее на край постели…
Эдди в последний разок пригнул голову…
Я заплатил тебе за твою боль, думал он, лежа рядом с мокрым, дрожащим телом, пустым и теплым, как только что сдернутая перчатка. Дамская, изящная, душистая перчатка из тонкой светлой кожи…
Буду ждать, когда ты откроешь глаза. Теперь я всегда смогу смотреть в них без опаски. Так я думаю.
— Неплохо было? — спросил Эдди, когда длинные ресницы наконец дрогнули.
— Просто рай, — пробормотал мальчик. И доверчиво прижался к нему всем телом.
Эдди давно уже похрапывал, а Бальдур все еще лежал без сна. После перенесенной бури он чувствовал себя слабым и вялым, перед глазами плавали причудливые розовые и золотистые пятна. Меж ягодиц все еще было влажно и ощущалось досадное жжение — словно там тлели угольки залитого, но непогасшего костерка.
О, мой Бог, думал он. Где это я, зачем?..
Сумасшедший. Испорченный.
Но я не мог иначе.
Легкий дух не мог более таскать все более тяжелеющее, наливающееся то свинцом, то ртутью тело, не мог это тело оберегать, задыхался и умирал в нем, словно параличный в латах.
Бальдур сам не понимал природы своего влечения, этого кружащего голову вихря, в эпицентре которого он иногда оказывался, взглянув в глаза случайному юноше или мужчине, но справляться с этим самостоятельно уже не мог.
Раньше помогало сесть на велосипед и до одури, до гула и дрожи в коленях крутить педали, колеся по сельским дорогам. Родителям Бальдур говорил, что едет в поход с друзьями — не говорить же, что никакие друзья не нужны, нужно лишь бьющее в глаза солнце, упруго хлещущий по горячим щекам ветер, летящая под колесо лента дороги и незнакомые, с невнятными тяжелыми взглядами лица вокруг (что крестьянам дела до взмокшего барчука на велике, делать-то нечего, вот и носится, как полоумный). В полном изнеможении он вяло снимал с педали ноющую лодыжку и брел с полчаса по дороге, словно загнанный жеребенок, ко всему безразличный, в том числе и к тому, где это он. Челка липла ко лбу, падала на глаза, голова тяжелела от жары. Велосипед он вел за руль — умело, так, что переднее колесо и не думало вихляться.
