Он со своей тележкой беспрепятственно разъезжал по городу, таскал ее по единственному мосту через Днепр, в солнечные дни, случалось, устраивался у старинной кремлевской стены — от кирпичей фонило, но мощь красноватых, поросших мхом стен казалась успокоительной. «Стрижка-бритье-косметика!!! Ррррепейное масло для ррроста волос!» Куда бы Мосес Артурович ни пришел со своей переносной цирюльней, очень быстро к тележке вставала очередь. Желающие побриться подставляли щетинистые щеки под блестящее лезвие с золотыми готическими буквицами, женщины раскупали краску для париков, репейное масло и другие снадобья. Редкие счастливицы заказывали «мне модельную стрижку, пожалуйста» и млели под взглядами завистниц, пока мастер сооружал из жиденьких, мягких волос умопомрачительные прически. Уличных воришек и мелкую шушеру отпугивал внушительный вид Бурана — всклокоченная черно-рыжая шерсть и желтые клыки придавали свирепости в общем добродушному псу. Рейсера посерьезней его тоже не трогали — мало кому хотелось связываться с отцом Георгия Сарояна, третьего человека в городе… Сын пробовал говорить с ним, убеждал оставить промысел — мол, позоришь имя семьи. Кроткий Мосес Артурович просто сказал, что по его, отцовскому, мнению, кровавый хлеб позорит имя семьи, а честным парикмахерским делом зарабатывали деды и прадеды. И он, Мосес, пока что отец и старший мужчина в роду. Он не учит Георгия, как управлять людьми, так пусть и сын не сует нос в его ножницы, много воли взял. Слепому нет дела, что свечи подорожали. Сын подергал щекою, но промолчал. После этого разговора отца с дочерью перестали приглашать в дом к молодым Сароянам.
Вскоре Натуся освоила нехитрое искусство варки масла и мазей, сбора, сушки и растирания трав. Лавку сделали тут же, в первом этаже дома. Зять помог обустроить помещение, собрал из осколков стекла два окошка, приколотил над входом вывеску и засел с женой вместе торговать немудрящим товаром. Предприимчивая Натуся было хотела обзавестись «черными» лекарствами через связи мужниных родичей, но тут Мосес был непреклонен — ворованным в его роду торговать никто никогда не будет. Сам он по прежнему колесил по Смоленску, а следующим летом, как подсохли дороги, начал выбираться к окрестным селам и городкам. На старости лет в нем проснулась тяга к бродяжничеству, перемене мест. Он убеждал родных (да и себя тоже), что основной целью его путешествий были лекарственные травы, коренья и «чистые» продукты, которые удавалось выменивать у сельчан, но куда важней ему было засыпать под открытым небом, видеть аистов, слушать ночных соловьев и трескотливых кузнечиков. Ему нравилось подогревать над огнем куски хлеба, насаженные на ветку, гладить по мягкой шерсти верного пса, смотреть в небо и думать о бренности всего сущего. Женщины в деревнях были проще, выглядели здоровей, чем измученные всевозможными хворями смолянки, их визит парикмахера особенно радовал — сидя под ножницами всякая норовила порасспросить о делах в стольном городе и рассказать о своих, сельских новостях. Случалось, и письма просили передавать в город, родственникам. Глядя, как хорошеют, оттаивают усталые женские лица, Мосес Артурович тихо радовался и, случалось, в задумчивости мурлыкал под нос любимую песенку:
…Жил да был брадобрей,На земле не найти добрей…
Узнав о его хождениях, сын убедил старика обзавестись винтовкой на случай встречи с волками или шальным медведем и сам преподнес отцу охотничий карабин с выправленным разрешением. Мосес Артурович поворчал, но подарок принял. Он знал, что на человека у него рука не поднимется, а вот защитить себя и Бурана от волков или одурелого от жары кабана, может, и вправду придется. Да и выглядел карабин роскошно, было чем похвалиться перед соседями — уважает сын старика отца, любит.
Гладкоствольная «Сайга» с полированным темным прикладом, она чуть не стоила жизни мирному парикмахеру. Дело было в июле, аккурат под летнее солнцестояние. Они с Бураном заночевали в березняке, не доходя сельца Верхнее, — уж больно славный выдался вечерок, теплый, светлый, пронизанный птичьим пением. Умиленный Мосес Артурович углядел в лесу мать-лосиху с тупомордым детенышем и, пока не заснул, все вздыхал. Он скучал по внуку, старые руки ждали мальчат и девчушек — обнимать, тискать, доставать из карманов припасенные сладости, неторопливо рассказывать прадедовские армянские сказки и укладывать спать, подтыкать одеяло под теплые спинки…
Разбудил парикмахера лай собаки. В серых утренних сумерках он увидел, как к костровищу подошел вооруженный мужчина, за ним еще несколько — большинство в камуфляже, все с автоматами. Буран попробовал броситься, защищая хозяина и имущество, его срезали одной пулей в раскрытую пасть. Мосес Артурович понял, что к волоску его жизни поднесли бритву. Прикрыв глаза, он стал беззвучно читать «Отче наш», потом попросил у бога защиты и благополучия для детей. Рейсеры тем временем распотрошили тележку, запахло репейным маслом и травами. Двое заспорили из-за оружия, третий прервал их: «Атаману подарок будет». Потом парикмахера взяли за грудки и рывком заставили сесть. Одутловатый, какой-то бугристый мужик с татуированными руками и по-младенчески беззубым ртом посмотрел Мосесу Артуровичу в глаза:
— Жид?!
Мосес Артурович мотнул головой:
— Армянин.
— А я говорю, жид пархатый, — рявкнул рейсер.
— Армянин я.
— Мусульман?
— Православный. Крещеный. — Дрожащими пальцами Мосес нашарил под рубахой старинный серебряный крест. Бандит сильным рывком сорвал украшение с шеи старика:
— Подходяще. Ну, молись, армянин, перед смертью, раз ты крещеный. Батюшки исповедовать, уж прости, нету.
Он поставил старика на ноги, толкнул в сторону берез и достал из подсумка нож. Мосес глухо вздохнул:
— Покурить бы на дорожку отсыпал, прежде чем убивать.
Чуть помедлив, беззубый достал портсигар и бросил в траву самокрутку. Наклониться поднять ее, а затем встать, не показывая, что колени трясутся, было делом нелегким. Но как же сладок был крепкий табачный дым… Один из рейсеров, шрамолицый и злой на вид, подошел к беззубому показать добычу. Золингеновские бритвы и ножницы вызвали интерес.
— Дед, а зачем ты с собой эти штуки таскаешь? Кто ты вообще такой, почему в лесу спишь? — лениво спросил беззубый.
— Я мирный старик, парикмахер, — хриплым шепотом выдавил Мосес. — Хожу по деревням, людей стригу, масло для волос продаю. Чем я вам помешал, товарищи военные?
— Уважает… — хохотнул беззубый. — Товарищи! Военные! И не соврал, дед, мы служилые люди Божьего Атамана Ильи-Пророка. Военные. Скоро край будет наш, пусть тогда кто попробует слово вякнуть. Парикмахер, говоришь… Баб стрижешь?
— Был мужским парикмахером. Причесываю, стригу, брею, крашу, педикюр могу сделать, мозоли срезать, кровь пустить, чирей вскрыть, банки поставить или пиявок. (Тут Мосес врал — пиявок он никогда в жизни даже в руках не держал.)
Беззубый поскреб в затылке.
— Мозоли, говоришь… А за бородою умеешь ухаживать?
— Все умею, — твердо сказал Мосес Артурович, он почуял, что пахнет жизнью.
Две недели он волокся вслед за отрядом. Угнаться за здоровенными мужиками лет на двадцать его моложе было тяжко. Помогало только ясное понимание: отстанет — убьют. По дороге собрали дань с двух сел и пожгли отдаленный хутор. У Мосеса сердце кровью обливалось от предсмертных воплей скотины и криков детей, но сделать он ничего не мог. Наконец ввечеру пятнадцатого дня пути они добрались до места.
Деревня Спас-Углы была огорожена мощным сосновым тыном с воротами. На башенке стоял часовой, за забором надрывались собаки. Вернувшихся рейсеров встретили радостным шумом, навстречу выбежали женщины, дети, за ними степенно вышли взрослые мужики. Часть отряда осталась у ворот разгружать добычу и отвечать на приветствия. Беззубый потащил пленника дальше, к трехэтажной, разукрашенной искусной резьбой хоромине. На крыльце уже ждал гостей батюшка Атаман. Мосес Артурович обомлел — он забыл, что на свете бывают такие волосы. Рыжая грива Божьего Атамана Ильи-Пророка свисала до того места, где у женщин бывает талия, роскошная борода прикрывала живот. Подойдя к ступенькам, беззубый склонил голову:
— Благослови, батюшка, твоими молитвами живы вернулись.
Атаман хлопнул ручищей по плечу беззубого:
— Благословляю! Докладывай… хотя нет, погоди. Это что за жидок с тобою?
— Не жид, батюшка Атаман. Армянин крещеный. Парикмахер.
— Борода моя тебе, босорылому, спать не дает?! Сгубить решил божью благодать?! Христопродавец!!! — налившись кровью, вдруг заорал Атаман.
Беззубый пал на колени.
— Упаси боже, батюшка! Этот, — он ткнул в Мосеса Артуровича, — за волосами ухаживать умеет по-всякому, чесать как надо, маслом мазать, чтобы росли лучше… Мозоли срезает!
