Каким болезненным разрывам подвергается такой человек в попытках найти настоящее место для искомой молитвы. Как веяние из иного мира, эта молитва приводит к различным конфликтам: и внутренним, и внешним. Один из них — борьба со своим телом, которое не замедлит обнаружить свое бессилие следовать стремлениям духа; часто телесные нужды достигают такой степени страданий, что заставят дух сойти с высоты молитвы к попечению о нем, иначе тело умрет.
Другое внутреннее борение; особенно в начале: как возможно забыть тех, кого любить заповедано, как самого себя? Богословски — это встает перед умом, как нечто противоположное смыслу заповеди; этически — как недопустимый “эгоизм”; мистически — как погружение во тьму совлечения; туда, где нет никакого упора для духа, где возможна потеря сознания реальности сего мира. И наконец, страх, ибо неведомо нам: угодно ли наше предприятие Господу?
Аскетическое совлечение всего тварного, когда таковое бывает только следствием напряжения нашей человеческой воли, слишком негативно. Уму ясно, что негативный акт, как таковой, не может привести к позитивному, конкретному обладанию искомым. Да, невозможно изложить всех колебаний ума в такие периоды. Одни из них: я ушел от твари, но Бога нет со мною. Не это ли есть “тьма кромешная” — сущность ада? Многие другие, нередко страшные для души состояния выпадут на долю искателя чистой молитвы. Возможно, что все сие неустранимо на этом пути. Опыт показывает, что молитве свойственно пронизывать обширные области космического бытия.
Заповеди Христа самою природою своею преодолевают все ограничения; душа стоит над безднами, где неопытный дух наш не видит никаких путей. Что сотворю? Я не вмещаю открывшейся бездны; я вижу свою малость, бессилие; временами куда‑то падаю. Но предавшаяся в руки Бога Живого душа естественным образом обращается к Нему, и Он нетрудно достигает меня, где бы я ни был.
В начале душа страшится, но, не раз спасенная молитвою, постепенно укрепляется в надежде, становится более мужественною там, где раньше оно — мужество — казалось совсем неуместным.
Пытаюсь писать о невидимой брани нашего духа. Пережитые мною опыты не давали достаточного основания считать их уже обретенною вечностью. Думаю, что доколе мы в этом материальном теле, неизбежно скольжение нашего восприятия к видимым аналогиям. Что будет, когда мы окончательно перешагнем телесность и временность — еще неведомо. Повторяюсь: в той беспредельности нет видимых путей. Страх, не животный, доводит напряжение внимания до предела сил. При всех колебаниях, удерживать себя в равновесии дается только молитвою. Вопль души, часто без слов; или в кратких словах: “Господи, спаси меня” (Мф. 14: 30).
Вспоминаю то время, когда я оставил мое занятие искусством и, казалось, отдался целиком Христу. Многие выдающиеся представители русской культуры — духовной и гуманистической — не без пафоса говорили, что мир вступил в трагическую эпоху; все, ответственно живущие, должны понять нравственную необходимость включиться в этот трагизм, охватывающий всю вселенную, — разделить его, — содействовать в меру сил нахождению благоприятного исхода, и подобное. Я с глубоким уважением слушал этих замечательных людей, но не мог последовать им: внутренний голос говорил мне о моей непригодности для подобной роли. Так, я не переставал умолять Бога привести меня в то место, в такие условия, где бы я, потерянный невежда, смог найти спасение. В молитвах я предложил Богу мой план, мои сроки; и Он исполнил все с математической точностью: я был брошен любящей рукой в среду подвижников Афона.
Там, на Святой Горе, я обрел нужную мне обстановку: долгие богослужения, главным образом ночами; простые, не требующие интеллектуального напряжения работы; возможность жить в послушании, без мысли о том, как игумен и его сотрудники, монастырские старцы, управляют всеми делами обители. Свободный от всех житейских проблем, я мог молиться беспрерывно день и ночь. Мало времени оставалось на чтение книг; иногда полчаса, а то и менее сего в день. Но Господь был со мною; и я не отрывался от Него ни на краткие минуты. Мое сердце горело непрестанно; мой ум, как на скале, стоял в слове Божием. Не скрывались в душе никакие движения, чуждые Духу Христа, вызываемые сильными атаками неприязненных сил. Я молился как безумный от охватывавшего меня ужаса быть таким, как я был и есмь; мое сердце и мой ум стали полем сражения между Христом и Врагом, колоссом космических измерений. В тот период я ходил по невидимому канату над пропастями. Некое странное отчаяние захватывало меня со всех сторон, как воды объемлют утопающего. Говорю “странное”, потому что когда оно, отчаяние, отходило от меня, я как бы умирал духовно. Из этого отчаяния, как из вулкана, исторгалась горячая молитва, подобно ап. Петру, я кричал Христу Вседержителю: “Господи, спаси меня”.
Так с неравной силой напряжения проходили месяцы, годы. Описать всего невозможно. Позднее сложилось сознание: мне было попущено сие за мое гордое, безумное падение. Я увидел, что следование за Христом–Богом как‑то естественно бросает человека в безбрежные океаны духа. Жить во Христе — значит восчувствовать Его как воистину Победителя смерти: “Свет пришел в мир… не судить, но спасти мир”… “Овцы Мои… идут за Мною. И Я даю им жизнь вечную, не погибнут вовек; и никто не похитит их из руки Моей” (Ио. 10: 27–28; 12: 47 и другие).
В те дни я напал на дерзновенные слова преп. Исаака Сирина: “Творящих знамения, чудеса и силы в мире не сравнивай с безмолвствующим с ведением. Бездейственность безмолвия возлюби более, нежели насыщение алчущих в мире и обращение многих народов к поклонению Богу” (ел.56). Я никогда не отваживался сравнивать себя с отцами или применять к себе их слова вполне, но некоторая аналогия опыта должна наличествовать, иначе навсегда мы останемся вне истинного познания духовных реальностей. Мой ум не шел на риск раскрыть адекватно то состояние, в котором пребывал святой Исаак, высказывая сие, превосходящее меру человека, видение. И сейчас я скажу относительно меня самого лишь немногое.
Неведомая для меня благость Бога в первые годы моего обращения ко Христу “жестоко” бросала меня в беспредельность, давая мне ощутить мое ничтожество, мое истощание, мое “ничто”. Чрез этот дар очищалось мое сердце от смертоносной язвы гордости и становилось способным в любви и мире созерцать Бога, — воспринимать от Него новую жизнь, нетленную.
Все мы, потомки Адама, носим в себе последствия его падения, о котором говорит Откровение; но не все живут его с одинаковой глубиною осознания онтологических измерений сего бедствия. Глубинный психоанализ Человека — образа Божия — начинается с первых страниц библейского Откровения, а не с родильного дома. Гордость, как явная или скрытая тенденция к самообожению — извратила сердца людей; едва мы увидим в себе некоторые признаки духовного восхождения, как этот змий подымает свою голову и тем омрачает ум, пресекает видение, удаляет от Бога. Теперь вижу, что мое крайнее невежество в начальный период оказалось для меня спасительным. В молитве моего отчаянного покаяния Господь давал мне непосредственно наставления, и тщеславие не прикасалось ко мне. Напрашивается вывод, что до конца сокрушенный раскаянием дух наш — оказывается способным к восприятию действий Божиих. Приведенные выше слова святого Исаака в том смысле соответствовали моей духовной истории, что познать Истинного Бога было для меня важнее всех событий мировой политической жизни. Моя жажда Бога была существеннее, чем все остальные стороны здешнего бывания. Без сего знания — о человеке и Боге — я ощущал себя во мраке; вне Христа не было никакого исхода из темного подвала. Да и во всей вселенной я видел лишь отвратительный узел людских страстей. “Узел” — неразрешимый ударом материального меча.
“Человек родился в мир” (Ио. 16: 21). Я увидел его чрез Христа. Он, человек, богоподобная ипостась, рождается как потенция; проходит процесс своего становления, сначала в пределах сего мира, затем должен достигнуть сверхкосмических измерений чрез следование Христу, победившему мир (космос): “Мужайтесь; Я победил мир (космос)” (Ио. 16: 33).
Я повторяюсь: Господь даровал мне благодать смертной памяти и благословенного отчаяния. “Смертная память” ставит человека пред вечностью, сначала в ее отрицательном аспекте: все бытие видится объятым мраком смерти. Затем снисходит на душу Свет Богоявления, с победой над смертью. “Отчаяние” же было следствием осознания моей далекости от Бога. Сии два: смертная память и отчаяние явились крыльями для перелета через бездну. Страшный и длительный опыт сей был Божиим благодеянием: благодаря ему снято было с сердца моего “древнее покрывало”, не допускавшее меня до разумения новозаветного Откровения во Христе и Духе Святом (ср: 2 Кор. 3: 13–18).
