Ланнек улыбнулся: он вообразил, как перетрусит Матильда, прочитав сообщение.
Поделом ей! Сидела бы себе в Кане да слушала каждый вечер скрипку этого болвана Марселя!
Вот отчего он бесится — оттого, что именно болваны, провинциальные подонки вроде Марселя или Оскара Питара, смеют разрушать его счастье!
Да, счастье, потому что он никогда не был так счастлив, как в день отплытия из Руана. «Гром небесный» казался ему тогда самым лучшим судном на свете, даром что труба у него узкая, как печной дымоход, и несовременная, как кринолин.
Ну что ж, он защищал кринолин. Доказывал каждому, кто соглашался слушать, что в наше время разучились строить такие надежные и удобоуправляемые суда.
Да, он был счастлив! А когда Ланнек бывал счастлив, он любого мог убедить в чем угодно: энтузиазм делал его красноречивым.
Густой, как слизь, туман не нагонял на него ни тоски, ни даже просто меланхолии. Напротив! Он неоднократно ходил здесь до самого Архангельска и ни разу не скучал в плавании. Но тогда он чувствовал, что находится на своем судне. Твердо стоял на ногах. Курил трубку, рассеянно поглядывал вперед. Затем пропускал стопочку, читал объявления в газете трехнедельной давности, ложился на часок подремать, болтал с кем попало. Дни летели так быстро, что, прибывая в порт назначения, он удивлялся. Как! Уже?
А теперь Матильда сидит в кают-компании и гадает на картах! И чтобы попасть к себе, он должен пройти через эту самую кают-компанию под презрительным взглядом жены.
А она действительно напускает на себя презрительный вид. Увы, Ланнек притащил на судно не только ее, н и улицу Сен-Пьер, обувной магазин, ученого шурина с калекой-сыном — словом, всех Питаров и все, что связано с ними, вплоть до боцманши и кофейной гущи.
Эти образы постоянно стоят у него перед глазами.
К тому же он чувствует, что над ним смеются, что за ним следят, как бы он не расточил достояние Питаров.
Вот где зарыта собака! На его несчастье, ему потребовалась подпись поручителя под купчей.
— Черт побери! — внезапно выругался Ланнек.
Ему вспомнилась еще она деталь, на которую он вовремя не обратил внимания. Правда, тогда он покупал судно и был как в лихорадке. Мотался между Руаном и Англией, вел переговоры с прежними владельцами, с обществом «Веритас»[5].
«У Оскара есть одно очень верное соображение, — втолковывала мамаша Питар. — Если с тобой что-нибудь стрясется, мы не обязаны терпеть ущерб к выгоде твоего компаньона. Почем знать?..»
Ланнеку пришлось застраховать свою жизнь: пройти медицинское освидетельствование, уплатить пять тысяч франков за полис.
«К тому же у тебя родственники в Бретани. Будет несправедливо, если в случае несчастья…»
И Ланнек подписал у нотариуса другую бумагу, согласно которой в случае его смерти все имущество супругов переходит к жене.
— Шутник! — проворчал он.
Это слово вырывалось у Ланнека по любому поводу.
Теперь оно напоминало ему о подлой писульке, найденной на штурманском столике, и он непроизвольно сунул руки в карманы.
Ланнек не рассердился бы, если бы у него украли деньги. Не сказал же он ни слова боцману, когда тот спер окорок! Его выводит из себя только одно, он не потерпит только одного — чтобы у него отнимали радость. А за радость командовать собственным судном он бился Слишком долго.
— В чем дело? — буркнул Ланнек, увидев подходившего радиста.
— Один из траулеров просит нас взять на милю мористей — иначе мы порвем ему трал.
— Слышишь, боцман?
— Четверть румба на бакборт! — скомандовал рулевому боцман, сохранивший верность лексикону парусного флота.
— Передал моей жене последние известия?
Поль Ланглуа кивнул.
Не вынимая рук из карманов и трубку изо рта, Ланнек позволил себе удовольствие спуститься в кают-компанию, где застал жену и Муанара склоненными над картой.
Это была генеральная карта Южной Атлантики. Муанар карандашом показывал Матильде место, где с минуты на минуту должен был пойти ко дну охваченный пламенем сухогруз.
Ланнек хмыкнул достаточно громко, чтобы его услышали, и Матильда, подняв голову, окинула его тем холодным взглядом, каким встречают непрошеного гостя. Стол был завален картами и книгами по математике.
Феканец, стоя в коридоре, ждал, когда можно будет накрывать.
Ланнек прошел к себе в каюту, со вздохом облегчения сбросил дождевик, скинул сапоги, растер занывшие от тепла ноги и надел шлепанцы.
От резкой смены температур кровь бросилась ему в голову. Он взглянул на фотографию Матильды, висевшую над койкой, — она все два года сопровождала его в рейсах.
Ланнек пожал плечами, и в памяти его опять воскресла бакалейная лавочка на улице Сен-Пьер. Он представил себе, как туда с важным видом, но стараясь проскочить незамеченной, направляется г-жа Питар, — ей и погадать хочется, и собственного достоинства не уронить.
Кто, кстати, нанял боцмана? Ланнек начисто об этом забыл: последние недели были слишком суматошными.
Кажется, пополнением команды занимался Муанар.
Света Ланнек не включил, и в каюте царила серая полумгла, мутная, как вода, застоявшаяся в банке. Ланнек сидел на койке, посасывал потухшую трубку, и перед его глазами вереницей тянулись силуэты, разрозненные и все-таки связанные между собой чем-то, что ему никак не удавалось уловить.
Вот г-жа Питар с ее припевом: «Когда Оскар получит возможность приняться за что-нибудь большое…»
Вот мальчуган, бедный четырехлетний малыш с ногой, затянутой в кожу и сверкающую сталь, со слишком крупной для хилого тельца головой…
И сватья, купившая себе меховое манто — предмет зависти Матильды…
И боцман, наряжавшийся призраком…
И…
Ланнек встал, потянулся, поглядел на себя в зеркало и вполголоса выругался:
— Экое сволочное свинство!
7
Воздух был так неподвижен, плотен и сер, что в нем отчетливо различались крупинки света и темные точки, которые хотелось, как песок, пересыпать вперемешку из ладони в ладонь.
Дождевик Ланнека висел на крючке у двери, выкрашенной эмалью, и с него на линолеум время от времени скатывались капли воды.
Часы капитан повесил на гвоздь, так чтобы они были перед глазами. Чуть-чуть приоткрывая веки, он видел циферблат и стрелки маленькой серебряной машинки и слышал ее торопливое постукивание.
Постукиванию вторило более медленное и могучее подрагивание — вибрации двигателей на полном ходу.
И на все эти ощущения накладывалась качка — то плавный неторопливый крен, то лихорадочные толчки.
Ночью под рев ветра «Гром небесный» миновал Шетландские проходы и теперь то взлетал на гребень шестисемиметровых валов, то так стремительно низвергался вниз, что груз в трюмах звякал, как гвозди в жестяной коробке.
Ланнек блаженствовал, отдыхая после шестнадцати часов, проведенных на мостике. От ветра и холода у него в конце концов сделался легкий, даже приятный жар, и в полусне он порой проводил языком по растрескавшимся губам.
От радиатора на койку волной накатывалось тепло, оба иллюминатора запотели.
Хорошо! Все хорошо: и это гудение органа, эта мелодия, привольная, как просторы Атлантики, и это разнеживающее чувство физического блаженства…
Иногда Ланнек начинал думать — бессвязно, образами, и, без сомнения, именно контраст тепла и холода навел его на воспоминание о Хоннингсвоге, маленьком норвежском городке, затерянном в Ледовитом океане по ту сторону Нордкапа.
Ланнек улыбнулся, не открывая глаз. Ему стало еще жарче. Он вновь припомнил, как сходил на берег с парохода, который направлялся с грузом угля в Архангельск: обстоятельства вынудили их сделать промежуточную стоянку.
Зима была в самом разгаре: судно уже четверо суток шло во мраке полярной ночи и теперь внезапно очутилось у деревянного пирса, залитого светом мощных ламп.
В окнах заснеженных домиков, разбросанных по склону горы, тоже сверкали лампочки.
Это было феерично, как северный сочельник, как рождественский вертеп.
Дети, закутанные в меха, с головокружительной скоростью скатывались на лыжах с обрывистого берега и резко тормозили перед черным кораблем. Во все стороны катили сани, запряженные маленькими, словно игрушечными, лошадками.
Ланнек, сунув руки в карманы, брел по улице как во сне. Справа заметил парикмахерскую — она тоже выглядела игрушечной. Носы у прохожих были красные, замерзшие. Снег под ногами поскрипывал, как неразношенные ботинки.
Вдалеке, где огни мелькали все реже, Ланнек расслышал музыку и вскоре очутился перед невысоким домом, в котором, казалось, было теплее, чем в остальных. Вошел, и его разом обволокло пение скрипок: из граммофонной трубы вырывался «Голубой Дунай».
Пахло сластями, спиртным и чаем. Мужчина в шубе разговаривал за столом с пышноволосой девицей. Та слушала и улыбалась.
Ланнека окружили другие девушки, венгерки. Коверкая французские слова, налили ему выпить.
