Ничего душераздирающего, как мне кажется, я не совершил, а только устал. Сильнее и устать нельзя. Даже представить себе трудно, что можно устать сильнее, хотя прежде я об усталости не задумывался. Прежде я еще чего-то хотел… Но Бог милостив! Бог лучше знает, чего мне хотеть, а чего нет. Бог дал мне усталость, и я устал. А если бы не устал и был полон сил, то ничего бы ровным счетом не понял.
Могилы как море: прилив-отлив… Последние месяцы я постоянно чувствую отлив сил, а это значит, что я ничего более не значу, проявляя бессилие. Короче, я бессилен действовать. В таком состоянии побег невозможен, даже немыслим, но бежать необходимо. Необходимо бежать, пока не выпал снег, иначе обнаружат мои следы, придут и забьют камнями. Меня найдут и посадят на цепь или отыщут и замуруют в стену. Но до того как меня окружат и убьют, я должен хоть что-то объяснить.
Могилы как море. Со всех сторон наступают на мое временное жилище, представляющее собой то ли склеп, то ли собачью конуру, — иначе говоря, кто что увидит. В прошлом веке тут убили святой жизни человека: подкрались к спящему и зарезали. Скоро круглая дата его славного мученичества, возможна канонизация, и Матушка Препедигна воображает, как на этом благочестивом месте случается еще одно загадочное происшествие.
«Главное, — думает она, — чтобы причины не были установлены и убийцы не найдены».
Свежая могила, впрочем, уже вырыта…
Кладбище обнесено оградой из колючей проволоки. Раньше, говорят, Матушка пускала через нее ток, а теперь электроэнергия подорожала, и ток пускается редко. Но никто не знает, когда и по каким праздникам. Пускается, и все тут, а когда — знать незачем.
С восточной стороны моей собачьей будки обрыв и с южной стороны обрыв, а с северной открывается панорама верхней дороги, по которой мне ходить запрещено. По верхней дороге иногда прогуливаются инокини и монахини и всегда игуменья Препедигна. Верхняя дорога ведет в церковь, но в церковь мне, кроме как по великим праздникам, ходить запрещено, поскольку всякий может при виде меня искуситься. Разрешено ходить лишь через кладбище, проползая под крестами и колючей проволокой. Так что по нижней дороге, ведущей на кладбище, я тоже почти не хожу.
Еще в монастыре кормят два раза в день, но меня это не касается. Если я стану жрать монастырские блины, было разъяснено мне сразу же, сестры могут искуситься и не спастись. На кладбище, к счастью, растет крапива, а остальное посылает Господь.
Когда Матушка Препедигна взяла меня в монастырь, я еще ничего не знал ни о монастырях, ни о матушках. А теперь знаю так много, что вряд ли отсюда уйду. Кто же допустит? Кто разрешит?..
ГЛАВА III
О свидетельствах святости, явлениях прелести и Матушке
Так вот оказался я в отдельно взятом монастыре, которым единовластно, как отдельно взятой страной, управляла игуменья Препедигна. И в этой отдельно взятой стране кого только не было: трудницы были, послушницы были, инокини и монахини были, священники всякие, архимандриты и даже один архиерей. Короче, всего у Матушки Препедигны было довольно, и все делалось так, как Матушке было угодно. Состоял у нее на службе также святой старец, которого она сама и назначила святым старцем, чтобы имелось, кому свидетельствовать ее необыкновенную святость должным образом. Он столь часто и столь многим говорил о Матушкиной святости, что никто уже не смел в этом сомневаться.
— Молитвенница она наша святая! — представлял ее старец Нил все новым и новым паломникам.
А игуменья Препедигна, стоя у него за спиной, выбрасывала в приветствии руку и возглашала: «Молиться, молиться и молиться!»
И сестер она учила тому же, назначая каждой свой час для молитв. Просто так, без ее разрешения, молиться было категорически запрещено: хочешь прочитать «Отче наш», испроси разрешение.
— Нечего тут творчеством заниматься, — говорила Матушка, — Бог этого не любит.
Так грозно она предупреждала, что любому становилось понятно: Господь противник всякого творчества и всего того, чего не любит Матушка. И было очевидно, что к Богу обращаться незачем, когда рядом есть она — всеми видимая, реальная Препедигна: одобряющая и наказывающая, научающая и обязующая, и чудеса, которые не иначе как прелесть, запрещающая. Не терпела Матушка чудес, и когда Иоанн Креститель постучался однажды в монастырские ворота, прогнала его.
— Чего надо? — спросила она через переговорное устройство. — Чего беспокоишь? В полицию захотел?!!
— Открывай, Препедигна, это я, Иоанн Креститель! Пришел на праздник обретения своей главы.
— Прелесть ты, а не Иоанн Креститель! — задохнулась от возмущения молитвенница.
В тот же день из монастырской церкви исчезла древняя икона Обретение Главы Иоанна Предтечи.
ГЛАВА IV
Как Матушка пальцы загибала, Малик Джамал Синокрот готовился к отсечению воли, а я старался не отчаиваться.
А с каким воодушевлением, с каким восторгом я стремился в монастырь. Так только письмо спешит к адресату, так только поезд, если он не выбился из графика, летит через тьму к конечной станции. Да что говорить! То неодушевленные предметы, а здесь живой человек, жаждущий обретения и опыта.
— Но это же не мужской монастырь, — пытался урезонить меня Синокрот. — С нами там и разговаривать не станут.
— Станут, — отвечал я беззаботно. — Матушка Препедигна уже не только разговаривает по телефону, но и обещает взять на вечное проживание.
Не знал я еще тогда, насколько был прав Синокрот в своих сомнениях.
Сплошь и рядом случаются такие неразлучные друзья, как мы с Синокротом: толстый и тонкий, долговязый и коротышка, умный и глупый, серый и белый… В нашем случае все плюсы относились к Синокроту, что и определило его особенное положение при распределении обязанностей. Конечно, нам было позволено жить в монастыре. Но не просто так, а на определенных условиях.
— Во-первых, — сказала Матушка Препедигна, загибая большой палец на моей руке, — раздельно вы жить будете…
Матушка родилась когда-то за границей привычной русской речи и говорила иногда очень и очень странно.
— Семь раз отрежь, один раз отмерь, — говорила Препедигна, и все спешили согласиться с ней.
С ней всегда и во всем немедленно соглашались, а тех, которые не хотели этого делать, давно уже и след простыл.
— И без пруда, — говорила Матушка, — не вытащишь рыбку из труда, а кто не ест, тот не работает.
Тогда она решила, что Синокрот вполне еще может стать монахиней, если научится отсекать свою волю и носить апостольник, а у меня путь другой.
— Поскольку ты писатель, — сказала Матушка, сморщив нос, — займешься летописью монастыря. Ты должен хорошо знать, как летописи пишутся, раз уж позволяешь себе заниматься подобной ерундой. Но учти: с этим послушанием не справишься, отправлю в Сибирь к епископу Гурию. У него не только писать, но и дышать не каждому позволяется.
Пока игуменья загибала пальцы, перечисляя все наши обязанности, я старался не слишком отчаиваться.
«Все будет хорошо, все будет просто отлично», — уверял я сам себя.
— Снявши волосы, по голове не плачут, — между тем закончила Матушка очередную пословицу и подняла руку для благословения. — Я дважды не повторяю.
ГЛАВА V
О необходимости вставать из гроба, а также о том, как хорошо было Демосфену на морском берегу.
Думал я, что в Сибири люди без меня как-то живут. Живут себе без всякого предположения о моем возможном и внезапном прибытии. А ведь заявит Матушка властям отдельно взятого государства, что некий Скобкин, не имея паспорта, вторгся на территорию отдельно взятого монастыря, и всё. Примчится полиция, отвезет меня в аэропорт, загрузит в багажный отсек самолета, направляющегося в Сибирь. И на руках моих будут наручники, так что никуда я не денусь. Полечу в Сибирь, блюя от страха перед епископом Гурием.
— Здравствуй, Сибирь! — скажу я, выползая на сорокаградусный мороз в сандалиях и в T-shirt. — He скучала без меня?..
И больше я ничего сказать не успею, потому что повлекут меня к епископу Гурию, который живо зашьет мне рот суровой нитью, а шов для верности заклеит лейкопластырем. И стану я дышать через нос, хотя и очень трудно у меня это получается. И не выдаст мне епископ Гурий никакой одежды, поскольку не захочет впасть в грех расточительства. А если замерзну я и околею, то скажет епископ: «Бог дал, Бог и взял». И еще скажет неумолимый епископ Гурий, что не станет он меня, постороннего голодранца, отпевать. Так что придется мне вставать из гроба и просить милостыню на собственные похороны. Мыча просить или скуля, потому как рот мой будет зашит и заклеен, ноздри вырваны, а глаза выколоты. И выбитые зубы будут перекатываться у меня во рту, как морские камешки у юного Демосфена.
Хорошо было Демосфену на морском берегу, хорошо было каракатице, прячущейся в своей раковине, а мне каково? Каково человеку, когда его пугают? Когда ему угрожают ссылкой в Сибирь? Когда его не любят не за что-то определенное, а просто так. На всякий случай.
