Я сунула руки за спину, обхватила на мгновение пальцами эти треклятые шипы, кое-как поднялась и, пошатываясь, двинулась следом за ней. Будь у меня хоть капля веры в наших врачей, я бы попросила кого-нибудь из них взглянуть на мои синяки. А так — я просто поплелась дальше, потрясенная до глубины души. И раскаиваясь в собственной жестокости — виной всему утомление.
Весь день мне было не по себе. Привычный рабочий шум, казалось, усилился многократно. Когда врачи шныряли туда-сюда, я слышала, как их башмаки скребут по коврам. Я слышала хрип Гландов, ворчание ее пациентов, рыдания пациенток Мазка, когда он вводил им внутрь свои холодные зеркала, а миссис Батхерст стояла рядом.
Я слышала визг и жужжание бормашины Кусь-Куся, лязг стальных инструментов, швыряемых на стальной же поддон.
Я сказала Беттине: «Что, сегодня весь день понедельник?» «Да», — ответила она; она была настолько глупой, что восприняла мой вопрос как само собой разумеющийся. Ага, сказала я, значит, доктор Мозгоправ работает с 2:30 до 8:30, первый этаж, вторая дверь слева. Мне нужна пересадка мозга, или транквилизатор, или что-то в этом духе. Я оскорбила миссис Батхерст. Посмеялась над ней, над ее накидкой.
Беттина опустила уголки своих клубничных губ. Ее коровьи глаза — недозрелые фрукты — так и лучились непониманием: «Знаю, она старомодная, но смешной она мне не кажется».
Поняла ли я тогда, что они двое спелись, что оставили меня в одиночестве? Тем летом мне недоставало сообразительности — такой диагноз наверняка поставил бы Мозгоправ. Но когда повалили пациенты, я вдруг начала видеть их насквозь. Я слышала биение сердец, дыхание, бурчание желудков, могла оценить скорость реакции и предсказать, доживут ли они до Рождества. Сейчас сентябрь, и я до сих пор чувствую себя поруганной Лондоном — распаленная, грязная, изнемогающая от желания вернуться в Стейнс и принять ванну, хотя бы залезть под душ. Мне нравится лелеять эту фантазию: в один прекрасный день я переберусь куда-нибудь подальше от города. Туда, где мне будет комфортно. Где тихо и мало людей.
На следующий день я купила пучок лилий на вокзале Ватерлоо. И всунула их в руки миссис Батхерст. «Извините, — сказала я. — Это было жестоко с моей стороны». Она рассеянно кивнула. Оставила цветы на столе в приемной, даже воды не налила; мне самой, что ли, за нее наливать? В тот вечер они с Беттиной ушли вместе. Уходя, миссис Батхерст небрежно подхватила букет, даже не посмотрев на цветы. Вот и гадай — то ли домой отнесла, то ли в мусорный ящик бросила.
На следующий день Беттина выбралась из подвала. Встала перед моей дверью, опираясь о косяк. Вид у нее был отстраненный, какой-то размазанный, будто очертания фигуры вдруг стерлись.
«Я хотела бы поговорить с тобой».
«Конечно, — ответила я, довольно холодно. — У тебя что, неприятности?»
«Не здесь», — сказала она, оглядываясь.
«Встретимся в час пятнадцать». — Я объяснила, как найти французский ресторанчик. Там в обеденное время совсем дешево.
Я пришла первой. Выпила немного воды. Я не ждала, что Беттина дойдет, думала, она потеряет адрес или интерес; ведь ее проблемы наверняка пустяковые. В час тридцать она явилась — щечки розовые от волнения и осознания собственной важности, разрумянилась еще сильнее, когда официант принял ее дешевый водостойкий плащик. Принесли меню; она взяла, перелистала; откинула густую челку со лба и — как я предполагала — разрыдалась. Да, лето выдалось долгое и тяжкое. Мне вспомнились слова миссис Батхерст, насчет необходимости двигаться дальше. Я сказала: «Полагаю, ты у нас не задержишься, Бетс?»
Она перехватила мой взгляд; было удивительно лицезреть эти круглые сине-фиолетовые шары, устремленные на цель. «Ты не понимаешь, — протянула она. — Боже мой, когда ты родилась? Неужели ты не догадываешься, что мы с Батхерст проводим большинство ночей вместе?»
Вот как, значит… Я разумно хранила молчание: именно так следует поступать, когда не вполне понимаешь, что тебе говорят. Тут она сделала нечто странное: не отрывая локти от стола, положила пальцы на затылок и принялась массировать кожу, взбивать свои рыжие волосы. Как если бы пыталась что-то мне показать. На мгновение в ее взгляде мелькнул вызов, а затем волосы накрыли короткую белую шею. Она поежилась; провела рукой по плечу, медленно, и позволила кисти упасть на грудь, мазнула пальцами по соску. Один из старых официантов, проходя мимо, хмуро посмотрел на меня, будто заметил что-то, что ему не понравилось.
«Ой, да ладно, Бетс, не распускай нюни. — Я на миг накрыла ее ладонь своей. Итак, вы вдвоем; я должна была понять, должна была сообразить, когда ты хихикала в моей пещере над сексуальными извращениями. — Такое случается, Беттина, вы не одиноки».
«Господи! — простонала она. Вся томность исчезла, вместо нее — отрыжка, пот, слабость. — Это как наркотик».
«Есть группы поддержки. Позвони, тебя проконсультируют, как справиться. Это вряд ли проблема в наши дни, особенно в Лондоне. Думаю, будет достаточно просто отыскать людей той же… ориентации».
Беттина покачала головой, не отрывая взгляда от скатерти. Возможно, она думала о своей семье, там, дома; в Мельбурне, может статься, нравы суровее?
«Тогда так. Представь, что это просто эпизод, который надо пережить».
«Эпизод? — Она вскинула голову. — Да откуда тебе знать, Тодд? Я никогда этого не забуду, не смогу».
Побоку предрассудки — а это нелегко, и не должно быть легко; скажу лишь, что я невысокого мнения о миссис Батхерст, хотя в работе от нее стало намного больше пользы. После «слияния» с Беттиной она оживилась, стала куда активнее. Глаза горят, и она постоянно косится на меня. Хочет загладить вину, полагаю, за то нападение на улице. Попросила навестить ее в следующие выходные. Не знаю, соглашусь или нет. Приезжай на сладкое, вот как она выразилась…
Личная обида
Ее звали Николетт Бланд, и она была любовницей моего отца. Придется вспомнить начало семидесятых. Теперь-то минуло много лет с тех пор, как он охотно откликался на зов побуждений плоти. Она и выглядела как Николетт: стройная, грациозная, волосы короткие и искусно завитые, глаза темные, манящие, слегка раскосые. На щеках играл румянец, будто она постоянно (и мило) смущалась, с гладкого, кукольного личика почти не сходила улыбка. Думаю, ей было тогда двадцать шесть. А мне — семнадцать, и перед университетом я постигала правду жизни в должности младшего клерка в компании моего отца. У дьявола на побегушках, как он выражался. Никогда не понимала смысла этой фразы.
Я смотрела, как она печатает — тап-тап: ловкие движения пальчиков, блеск перламутровых ногтей. «Знаешь, как говорят: женщина, не вздумай учиться печатать!» Это присловье только-только начало распространяться, в 1972 году.
«Вот как? — Ее пальцы на мгновение замерли над клавишами. — Не начинай, Вики. У меня много работы, которую нужно доделать к обеду».
Она пристукнула по столу — и вернулась к прерванному занятию: тап-тап, дзинь, тап-тап.
Ее ноги меня просто зачаровывали. Я подолгу сидела, склонив голову набок, и разглядывала их под столом. Точеные каблуки вроде бы вышли из моды, но она за них цеплялась. Носила черные «лодочки», невероятно блестящие. Однажды, когда мой отец вышел из своего кабинета, она спросила, не поднимая головы — тап-тап, дзинь, тап-тап: «Фрэнк, нельзя ли приставить к столу экран, чтобы никто не пялился на мои лодыжки?»
Когда я вернулась, на Рождество, меня пересадили за ее стол, потому что она перешла к Каплану, в здание на другой стороне Альберт-сквер. «Пообещали подчиненных, — сухо прокомментировал мой отец. — И возможность роста — с ее-то опытом; у нас, сама видишь, в основном мелочовка…»
«Нарушения правил дорожного движения. И преступления против личности».
«Ну да, все такое. Кроме того, как я понимаю, молодой Саймон накинул ей лишнюю сотню в год».
«И ленч за счет компании», — вставила я.
«Не удивлюсь, если так».
«Бритва Оккама бреет чисто», — сказала я. Неясные подозрения стали возникать, только когда он принялся множить объяснения. Моя нога дернулась — это случалось, когда на меня нисходило озарение, — и мысок туфли глухо ударился о наружную панель стола.
Для меня все было в новинку. Я знала, что люди нанимают секретарей. Я воображала себе всевозможные формы адюльтера вверх и вниз по Джон-Далтон-стрит, Кросс-стрит и Корн-Экс-чендж, но мы никогда не вдавались в матримониальность, скажем так (а если такое и происходило, клерки прятали от меня соответствующие документы); словом, мои представления о мужском двуличии были почерпнуты из романов Томаса Харди. Шестидесятые, эпоха свободной любви, остались позади, но этого еще не осознали в Уилмслоу, откуда мы ежедневно выбирались по будним дням на переполненной электричке в 7:45. Я догадывалась, почему Николетт перебралась на другую сторону площади. Старшему партнеру следовало проявлять скромность и не кичиться интрижками. Каплану, верно, что-то посулили взамен. Услуга за услугу, как в тот раз, когда они прислали нам новый степлер — наш вдруг развалился прямо у меня в руках.
