Дуэль
Декабрь был суровым. Эта памятная всем зима 1941/42 года оказалась ранней и лютой: по ночам трещали сорокаградусные морозы, а снежный покров на равнинах достигал метровой толщины. Зимние месяцы стали нелегким испытанием и для нас, защитников Ленинграда, и для его жителей.
Однако упорно сражались с врагом храбрые советские воины у стен города, крепко держались и мужественные ленинградцы. Каждый из них считал себя бойцом, а каждый боец в траншеях считал себя ленинградцем. И, несмотря ни на какие трудности, мы верили, что победа придет, что она будет за нами. И еще тверже сжимал в руках винтовку боец, полный решимости отстоять великий город Ленина.
Крепче стали бить фашистов и наши снайперы. По всему Ленинградскому фронту росло и ширилось, принимало массовый характер движение истребителей немецких захватчиков. В каждой дивизии фронта имелись теперь снайперы, на счету которых числилось по нескольку десятков уничтоженных ими гитлеровцев. Появились целые отделения, расчеты, даже роты, называвшиеся снайперскими.
И фашисты быстро почувствовали, что такое советские стрелки, от меткого огня которых они ежедневно теряли сотни своих солдат и офицеров. Теперь немцы уже не были такими беспечными и нахальными, как раньше. Они осторожней стали вести себя не только на переднем крае, но и в своем глубоком тылу, стали основательнее окапываться, ходили, низко пригнувшись к земле, а то и ползая по ней.
Обеспокоенное огромными потерями в живой силе, немецкое командование вынуждено было срочно отозвать с других фронтов и бросить под Ленинград своих сверхметких стрелков. И вот такие асы, большие мастера своего дела, убийцы со стажем и огромным опытом, появились и на нашем участке. Мы быстро почувствовали присутствие фашистских снайперов: они попадали в смотровую щель бронеколпака, ловко уничтожали наших наблюдателей. Теперь нам нельзя было свободно ходить по своим траншеям, особенно на нашем, неудобно построенном участке обороны. Трудней стало работать и нам, снайперам. Некоторые сложили тогда свои головы от огня фашистских стрелков. Так, в январе 1942 года трагически оборвалась жизнь знатного снайпера 13-й дивизии Феодосия Смолячкова.
На счету у Феодосия было 125 уничтоженных фашистов. На траурном митинге, прощаясь со Смолячковым, снайперы нашей дивизии поклялись беспощадно уничтожать фашистских захватчиков, отомстить за смерть своего товарища.
Его похоронили неподалеку от тех мест, где он воевал, — на Чесменском кладбище. В феврале 1942 года Указом Президиума Верховного Совета СССР Феодосию Смолячкову посмертно было присвоено звание Героя Советского Союза. В Ленинграде на Выборгской стороне ему установлен памятник — на той самой улице, которая носит его имя.
С одним из фашистских асов-снайперов, появившихся на нашем участке, я решил помериться силой.
Три дня просидел я в тылу полка, проверяя готовность к предстоящей схватке. Снова и снова нанизывал пустые спичечные коробки на соломинки и, начав со ста метров, все увеличивая и увеличивая расстояние, сбивал соломинки.
Почувствовав наконец, что вполне подготовлен к поединку, я отправился на КП батальона.
— Товарищ майор, — обратился я к комбату Морозову, — разрешите поискать этого фашистского снайпера. Хочу пойти с ним на сближение. Вы разрешите? Я готов ко всему: либо я его, либо он меня — третьего не дано. Но идти надо, надо! Разрешите?
— Что ж, Евгений, дуэль — так дуэль. Но запомни: нам надо, чтобы ты его! Какая от нас помощь требуется?
— Прикажите взводам, товарищ майор, чтобы два — три дня наши не ходили по траншеям, зря не высовывались. Но стрельбу не прекращать! Пусть даже в небо бьют, лишь бы треск стоял. Хочу, чтобы фашист понервничал, поискал для себя цели.
— Это мы сделаем. Так когда идешь?
— Да сегодня в ночь и отправлюсь.
Путем вычисления «обратной вилки», получившейся от попаданий фашиста, я пришел к выводу, что сидит он где-то недалеко от трамвайной линии, перед нашим третьим взводом — правее его и ближе к Финскому заливу, на нейтральной полосе. Только оттуда и мог он бить поперек нашей траншеи. Я предполагал, что у фашиста не одна, а может быть, две-три запасные позиции, но и те должны были быть в той же стороне. «Ловко пристроился, сукин сын, — думал я, — не видя целей, он бил «на ощупь», по входам наших землянок. И поражал бойцов, сидящих против входа, занавешенного простой плащ-палаткой. Бил наугад и попадал».
Вот в ту сторону, облаченный поверх одежды в белоснежный маскхалат, я и пополз морозной темной ночью.
К рассвету я уже лежал на нейтральной полосе, хорошо замаскировавшись в глубоком снегу. За свою маскировку я не беспокоился. А вот удастся ли обнаружить врага? Он ведь тоже будет замаскирован тем же снегом, надо полагать, не хуже моего.
День прошел в наблюдении за противником. Мне не везло: фашистский ас себя не обнаруживал. С его стороны не было сделано ни одного выстрела — то ли валивший снег мешал ему, то ли он не мог найти для себя цели. Мне оставалось только ждать.
И я ждал. «Он либо сменит позицию, либо выйдет немного вперед, как сделал это я сам, — рассуждал я. — Но обнаружить себя он должен!»
Однако все получилось иначе.
Давно прекратился снегопад, стал ощутимей мороз. Лежать в снегу в кирзовых сапогах, хотя и на пару портянок, в шапке-ушанке, но с открытыми для слышимости ушами и в перчатке только на одной руке было невыносимо. Так и хотелось встать во весь рост, разогреть окоченевшие ноги… И вдруг я заметил, как на чистом, до рези в глазах белом снегу, где-то в сорока-пятидесяти метрах от меня, появилось какое-то подозрительное, небольшого размера пятно иного, чем снег, колера. Незаметным движением стряхнув постоянно набегавшие на глаза от мороза и ветра слезы и присмотревшись внимательней, я увидел, что это немного сероватое пятно слегка заколебалось. «Что бы это могло значить?» — подумал я. Это пятно не давало покоя, отвлекало от непрерывного наблюдения за обороной противника. Нет-нет да и косили мои глаза в том направлении. Все хотелось посмотреть, не изменилось ли что на этом месте.
Так, размышляя и пытаясь выяснить происхождение этого пятна, я упустил самое главное — то, ради чего мерз тут уже который час. А произошло все очень просто: рядом с этим маленьким пятном на поверхности появилось вдруг большое — в белом маскхалате. Оно мгновенно проползло влево метра на два и как сквозь землю провалилось. От неожиданности и к тому же окоченевший, я не успел произвести выстрела!
Увидеть и упустить фашиста! Делать теперь мне было нечего, и до наступления полной темноты оставалось только казнить себя за оплошность и рассуждать. А думал я так: «Немец, конечно, больше не вернется до утра. Он или замерз, или решил сменить позицию. Хотя нет, на сегодня это ни к чему — надвигалась ночь. Просто он замерз. Завтра он опять придет сюда, потому что ни одного выстрела с этого места не сделал».
Я начал действовать. Приготовленными заранее и прихваченными на всякий случай белыми прутиками ограничил «мертвое пространство» — от места появления до места исчезновения фашиста. Разделив это расстояние пополам, получил центр, осевую линию, по которой установил три рогатулины, на которые завтра ляжет моя винтовка, нацеленная в нужную точку. И завтра все внимание сюда…
Пока я занимался этой работой, на землю спустилась ночь. «Ну, до завтра! Сегодня тут мне делать нечего», — решил я и, зарываясь в глубокий снег, стал отползать к своим траншеям.
Движение меня немного согрело, но не настолько, чтобы самостоятельно спуститься в окоп. Пришлось воспользоваться помощью своих друзей, уже ожидавших меня в траншее.
До землянки меня буквально несли на руках, так как ноги мои отказались передвигаться: они отекли и были, кажется, обморожены: прикосновение к твердой поверхности причиняло невыносимую боль. И опять выручили друзья: они разули меня в землянке и стали оттирать ноги снегом и шерстяными перчатками, пока не закололо. Консультировал военфельдшер батальона, наш Иван Михайлович Васильев.
— Эх, голова, — укоризненно говорил он. — Да разве так делают? Надо было перед выходом смазать ноги жиром, обернуть газетами и только потом заматывать портянки. А еще лучше, найти шерстяные носки.
— Вот завтра, Михалыч, я сделаю все по науке. А сегодня три их, постарайся, будь другом!
Ночь давно вступила в свои права. В землянке стало тепло. Ярко горели дрова, уютно гудело в печурке. Тихо стало в опустевшей землянке — разошлись по постам мои боевые друзья. Не дождавшись горячего супа, разогревавшегося в котелке, я, пригревшись, заснул как убитый…
С нетерпением ждали мы на переднем крае прихода с обедом из тыла нашего повара или старшину. Они всегда появлялись с двумя термосами, наполненными горячей пищей. Приходили два раза в сутки и только с наступлением темноты — поздно вечером и перед утром. В остальное время проход к нам был заказан. Когда один из них отправлялся в свой опасный путь с термосами, пристегнутыми широкими ремнями к спине, другой на кухне готовил пищу на завтра. Не за свою жизнь боялись наши кормильцы, пробираясь сквозь огонь на передовую, — за термосы, в которые по дороге попадали осколки от мин и разрывавшихся поблизости снарядов. Путь от кухни до роты был недалеким, но опасным. И не раз оставался личный состав без пищи. Иногда вместо жидкого супа нам приносили только гущу. И тогда, если на кухне оставался какой-то резерв, повар или старшина проделывал свой нелегкий путь дважды. Больше всего доставалось старшине Владимиру Дудину: траншеи были мелкими, а он высокий и кланяться пулям не привык. И тогда он приносил термосы, из которых на ходу со свистом выливалась жижа.
