В эпоху просвещения XVIII в. многие деятели науки, искусства, политики скорее противопоставляли себя традиционной русской культуре, стремясь создать нечто особенное, коренным образом отличное, облагороженное и просвещенное. Так, А. Д. Кантемир называет народные обрядовые сценки «грубыми и гнусными», отрицательно он относится и к другим фольклорным жанрам, в отличие от облагороженной размышлениями литературе, «суть вымысел простолюдного нашего народа»[119]. Вместе с тем это провоцировало и определенный интерес общества к народному устно-поэтическому творчеству, о чем свидетельствует появление некоторых публикаций, критических очерков, а также проникновение его в литературу. Например, в «Путешествии из Петербурга в Москву» А. Н. Радищев описывает рекрутские плачи, троицкие хороводы как неотъемлемую часть русской жизни[120].
В XVIII – начале XIX в. крестьяне составляли большинство населения России, более половины из них были крепостными. В крестьянской среде, где фольклор продолжает сохраняться как неотъемлемая часть традиции, его педагогические функции остаются в целом прежними. Те же сказки распространяются в народе в рукописях: «их переписывают и сами читатели, и мелкие чиновники, зарабатывающие на этом хлеб»[121]. Большую роль в популяризации отдельных фольклорных произведений играет лубок. Эти оттиски с деревянных или медных досок, часто крашеные, на светские или духовные темы с XVII в. украшали крестьянские жилища, стены трактиров и постоялых дворов. Светская тематика разнообразна: историческая, политическая, сатирическая, любовная, много сюжетов народных сказок, исторических песен, былин, баллад. Изменяется и их воздействие на адресата: слушатель становится читателем, максимальное упрощение исконного сюжета (лубочная картинка не книга, и места для размещения текста чрезвычайно мало) компенсируется зрелищностью иллюстраций. Во многом это связано с распространением грамотности среди крестьян: «при ограниченной возможности для крестьян обучаться в государственных учебных заведениях особенное значение приобретает частная инициатива… своих крепостных обучали дворяне Шереметевы, Голицыны, Юсуповы, Орловы, Румянцевы, Муравьевы, Мещерские и др. Более массовый характер носило обучение у грамотных родителей и односельчан, отставных солдат и прапорщиков, писарей и бродячих учителей, ссыльных»[122]. Интересно, что вокруг деревенского обучения, организуемого самими крестьянами, складывались и свои обычаи, например, «каши», сохранившиеся до XIX в. При переходе от одной учебной книги к другой родители учеников одаривали учителей (так же как и повитух в родильном обряде) горшком с кашей, который был обсыпан деньгами, что символизировало новое рождение ребенка, освоившего грамоту. Таким образом, вполне рациональные педагогические действия тоже мифологизировались.
Лубок и рукописные сказки – не единственные явления на стыке фольклора и литературы, которые получают широкое распространение в рассматриваемый период. В крестьянской и городской среде XVII–XVIII вв. появляются самозаписи заговорных текстов[123], о которых уже упоминалось в предыдущей главе. Конечно, эти рукописи не могли в отличие от Часослова и Псалтири выступить в качестве первоначальной учебной книги, не могли они послужить и назидательным чтением. Однако свое воздействие на малограмотного человека такие рукописи и сама традиция заговоролечения, безусловно, оказывали, и оно было прямо противоположным педагогике христианской, дающей иные представления о роли болезней в духовной жизни человека и способах отношения к ним[124]. В XVIII – начале XIX в. начинают более активно развиваться исторические фольклорные жанры (историческая песня, историческое предание), время мифологическое (циклическое) постепенно вытесняется представлениями о времени линейном (скорее соседствует с ними). Начинает иначе осознаваться народом и его собственная история. Реальные исторические персонажи – Петр I, Екатерина II, Пугачев, Суворов, Кутузов и многие другие[125] – становятся прототипами народных исторических песен и их прозаических аналогов – исторических преданий. Эмоциональный тон повествования таких произведений приподнят, нередко реальные события украшаются «дополнениями, заимствованными из других жанров или плодами собственной фантазии исполнителей»[126]В это же время продолжает сохраняться и дробиться на отдельные толки старообрядческое движение. Распространяются традиции рукописной старообрядческой книги и лубка. Особенное развитие в старообрядческой среде получает жанр духовного стиха. «В XVIII в. старообрядцы изготовляли богослужебные, учительские, житийные, церковно-полемические книги и учебники грамматики и риторики»[127], которые содержали тексты житийного, исторического, нравоучительного характера. Нередко сюжеты нравоучительных духовных стихов и рисованных лубочных картинок совпадали или же сами картинки содержали записи фрагментов духовных стихов, притч, поучений[128], благодаря чему их воздействие на читателя усиливалось. Еще один жанр, очень распространенный у старообрядцев, – видение[129], или обмирание[130]: «Во второй половине XVII–XVIII в. преимущественно среди старообрядцев становятся чрезвычайно популярны древние видения, создаются лицевые эсхатологические сборники, включающие большое число видений, появляются новые произведения этого жанра. Немало видений было записано и позднее…». Своим происхождением жанр обязан житию преподобного Василия Нового, вернее, тому фрагменту жития, апокрифическому по происхождению, где описывается видение его ученику Григорию мытарств преподобной Феодоры[131]. Основной текст обмирания содержит указание на продолжительность обмирания, описание картин загробного пространства, расчлененного по типам грехов, и мучений грешников. Заканчивается рассказ об обмирании описанием пробуждения с последующим повествованием об увиденном и изложением различных запретов на те или иные проявления неправедности жизни.
Конечно, такие произведения сильно воздействовали на слушателя, заставляя его, хотя и вопреки христианской логике (не любовью, а страхом), стремиться к соблюдению нравственных норм. Популярность жанра обмирания стимулировалось очень распространенным и любимым народом лубочным вариантом загробных путешествий Феодоры[132]. Таким образом, педагогическое значение рукописной книги, рисованного лубка, духовных стихов и иных фольклорных жанров было в народной среде очень велико. Под воздействием просвещения, с распространением грамотности начинает обмирщаться и народное представление о некоторых обрядах, постепенно теряется их исходный сакральный смысл. Игры все больше становятся забавой. Утрачивается сакрально-мифологическое значение непристойностей в отдельных народных бытовых сказках, обрядах, играх.
Во второй половине XVIII – начале XIX в. получает дальнейшее развитие интерес к народной поэзии в дворянской среде, появляются новые записи, но издатели еще не руководствуются принципами строгого научного отбора текстового материала и сохранения его подлинности. Выходят в свет важные публикации русской народной поэзии и первые опыты ее изучения, которые еще не имеют серьезного научного значения: в 60-е годы сборник «Пересмешник, или Словенские сказки» М. Д. Чулкова, в 70-е «Собрание разных песен» в 4 частях, в которых, по оценкам специалистов, 300 подлинно народных, «Собрание русских простонародных песен…» Н. А. Львова.
К концу XVIII в. появляются издания сказок для общедоступного чтения в значительной переработке под вкусы тогдашнего читателя, например «Дедушкины прогулки…»[133], которые неоднократно переиздавались на рубеже XVIII–XIX вв. Специального внимания заслуживает рукописный сборник, приписываемый К. Данилову[134], включающий былины, духовные стихи, исторические песни, баллады. Считается, что произведения были собраны для уральского заводчика П. А. Демидова. И хотя тексты лишь с большой приближенностью воссоздают подлинно народные, сборник оказался одной из первых антологий народной поэзии не только в России, но и в Европе. Почти до середины XIX в. историкам, филологам будет остро не хватать публикаций подлинных устно-поэтических текстов, отражающих фольклорное богатство русского народа. Ф. И. Буслаев, обучавшийся в Московском университете в середине 30-х годов XIX в., впоследствии вспоминал, что профессору С. П. Шевыреву приходилось приводить примеры из собрания народных песен П. В. Киреевского, которое к тому моменту еще не было издано [135].
Особенно отзывчивой к народному творчеству становится на рубеже веков художественная литература. «Что тебе писать советую? / Небылицы, сказки, вымыслы…»[136], – обращается волшебница Фантазия к повествователю в поэме М. М. Хераскова «Бахариана». Произведение поразило современников не только большим объемом. Оставаясь, по сути, представителем классицизма, смешивая античные, европейские средневековые, русские мотивы, автор призывает писателей обратиться к национальному народному творчеству, пользоваться «русским размером», которым написал «Илью Муромца» Н. М. Карамзин. В период господства сентиментализма и сменившего его романтизма все громче звучит призыв М. М. Хераскова, все чаще к народному творчеству обращаются поэты, писатели, художники, обнаруживая то первозданную простоту, то сложность, самобытность, непостижимость и непредсказуемость народной культуры, уходящей корнями в далекое прошлое.
