Петров поглядывает на меня исподлобья, вижу, желваки по лицу заходили, но молчит пока. Я дальше: «А у нас что получается сейчас? Бобы да кукуруза пары совсем вытолкнули, земля без отдышки работает, скоро совсем родить бросит, один осот будет».
Петров на меня ехидно глянул и пошёл частить: «Ты, Белов, эту манеру брось, против линии партии и правительства выступать не позволим». – «Да не выступаю я против партии и правительства, говорю, я против глупости выступаю». – «Выходит, линия – это глупость, так получается?» И к секретарю райкома Кондратьеву, что рядом помалкивая стоит, обращается: «Вот, Виталий Иванович, откуда у вас настроения в районе, гуляют, от агронома разлюбезного товарища Белова! А вы с ним миндальничаете, глазки ему, как невесте, строите…»
Вижу, секретарь райкома бледнеет, руки у него в дрожь от страха пошли, говорит с подобострастьем: «Мы, Егор Петрович, давно этот душок у товарища Белова замечаем. Вредный душок. Поправим, даю слово».
И что ты думаешь, Евгений Иванович, поправили…
На бюро райкома через неделю выложил я партбилет на стол за антикукурузные настроения, за приверженность травополью. Полгода не работал, жил впроголодь, как сурок степной… Но агронома на моё место не нашлось, смотрю, председатель кличет: «Иди, Николай Спиридонович, назад, работай потихоньку». Хороший у нас председатель был, умный, фамилия у него была Васильчиков, прямо княжеская фамилия. Говорю ему: «А не влетит тебе, Сергей Никитович?» Он отвечает: «А я тебя, Николай Спиридонович, завхозом официально по бумажке назначаю, а работать в поле будешь». Смеётся: «Знаешь такой анекдот, как зайца в лесу на должность медведя зачислили?» Ну, посмеялись, а я на «заячьей» должности года полтора числился, пока Кондратьева в область не перевели.
Пришёл другой секретарь, тот мою историю узнал и говорит: «Давайте потихоньку Белова в партии восстановим, запишем, что, учитывая, дескать, его фронтовые заслуги, участие в войне, объявить строгий выговор и на должности восстановить. А ты Белов, – это он мне, – веди себя, как мышь в подполье, пискнешь – кошка слопает».
Ну, Сергей Никитович такому исходу обрадовался, едем в бюро вместе, он заливается: «Кончилось – говорит, – твоё подпольное существование, Спиридоныч, отныне переходишь ты на легальное положение». Но я его сразу озадачил: «А вдруг Петров снова в колхоз нагрянет, тогда как?» Не робкого десятка человек Васильчиков, но тут смутился: «Правду говорил секретарь райкома, – пока потихоньку живи».
– А уехать разве нельзя было? – спросил Бобров.
– Уехать всегда можно, – усмехнулся Николай Спиридонович, – только знаешь, как поётся: «Эх, как бы не было жалко лаптей, убежал бы от жены и от детей». А мне не лаптей жалко было, а ребятишек – четыре дочки тогда подрастали – до слёз, их кормить надо. Вот так и жил на нелегальном положении семь лет, а потом Петрова поменяли и моё кукурузоотступничество позабыли.
Белов махнул рукой: пойдём, дескать. И опять вместе с Воронком тронулись, замесили набравший влагу снег. Интересно со стороны наблюдать эту картину – будто в поводу идёт Воронок рядом с хозяином, головой покачивает в такт шагам, точно кланяется ему, а тот, в свою очередь, поглядывает с нескрываемой любовью на долголетнего своего спутника.
– А дальше что было? – спросил Бобров, подстроившись к размашистому шагу Николая Спиридоновича.
– А дальше, как в сказке… Ты кличку мою деревенскую знаешь?
– Какую? – слукавил Бобров.
– Значит, не знаешь. Меня в деревне величают: «Озяб Иванович» – вот как. Почему – не догадываешься? А потому, что я, как пугливая лошадь, всего бояться стал, от любого шороха вздрагивать, от лёгкого холодка в дрожь бросаюсь, в жару зябко. Вот почему… Отбили всякое желание врукопашную на начальство идти. Иногда бы и сделал это, а подумаешь: себе дороже, знай сверчок свой шесток, сиди и не рыпайся. Теперь вот пары разрешили, узаконили, а пользы земля всё равно не ощущает, всё равно в колокола звонит: «Помогите».
Нет, всё-таки сильно разволновался старый агроном, горьким оказался для него последний день. Даже шаг стал каким-то тяжеловесным, месит старик ожесточённо разбухший снег, скользит на укатанной дороге. Многого ты, Бобров, подумалось, ещё не знаешь, не испытал и не изведал.
– Ну, с Егором Васильевичем у вас неплохо получалось, – сказал Бобров, чтоб успокоить старика, ему на сегодня и так хватило горьких воспоминаний. – И газеты писали, и ордена были…
– В газетах, – вздохнув, сказал Николай Спиридонович, – сейчас чаще всего только лицевую сторону медалей да орденов освещают. Не тусклую, а сверкающую. Вроде всё у нас замечательно. А насчёт Егора Васильевича своё слово поберегу, поработаешь – узнаешь. Насколько я понял, дружок он тебе, так?
– Учились вместе…
– Ну и отлично, легче работать будет. – Николай Спиридонович рукой махнул на Воронка, ногой топнул: – Пошёл на конюшню, пошёл!
Увязая в глубоком снегу, Воронок нацелик пошёл на конюшню. «Точно дрессированный», – ещё раз восхитился Бобров, наблюдая, как, понуро опустив голову, бредёт, высоко вскидывая ноги, Воронок. Белов остановился, проводил его долгим взглядом, под глазами вспухли голубые ниточки, на обветренном лице опять, как всполохи, заиграли багровые пятна.
– Ну, Евгений Иванович, идём дальше, – через некоторое время сказал Николай Спиридонович, – покажу тебе семена. Семена, говорят, лицо агронома…
Около складов он потоптался, сбивая с сапог налипший талый снег, крикнул:
– Варвара Сергеевна, ты где?
Выглянула из крайнего склада молодая женщина в пуховом платке, в чёрной плюшевой жакетке, прищурившись от яркого весеннего солнца, откликнулась.
– Вот, Варвара Сергеевна, знакомься, – Николай Спиридонович говорил теперь спокойно, с улыбкой, – наш новый главный агроном, Евгений Иванович Бобров, земляк, тоже из Осинового Куста.
– Софьи Ивановны сын никак?
– Видал, – усмехнулся Белов, – знает, а, Евгений Иванович! Не забыли тебя земляки… Ну, тогда, Варвара, показывай всё наше с тобой хозяйство.
– И резервный, Николай Спиридонович?
– Всё без утайки, Варвара… Новому главному надо знать, где что в каком углу лежит.
Наверное, с час ходили они по складам, осматривали семенное хозяйство, и Евгений Иванович остался доволен увиденным. Отборное зерно засыпано во вместительные закрома, очищено и протравлено, этикеточки на ворохах. Да по-другому и быть не должно у такого рачительного хозяина, как Белов.
– Кажется, с излишком семена засыпаны? – спросил у Варвары Бобров. – Вон сколько ворохов…
– Да ещё резервный склад есть… – ответила она.
– Зачем резервный?
– Весна придёт – узнаешь зачем, – вмешался в разговор Николай Спиридонович, и опять замолчал.
Молчал он и на обратной дороге, видимо, устал и от ходьбы, и от тяжёлого рассказа о своей судьбе. Месил снег неторопливо, с улыбкой поглядывал на Боброва. И только перед своим домом, уже прощаясь, сказал с грустью:
– А может, зря я бумаги выбросил, а, Евгений Иванович? Погорячился? Ты в кабинет загляни, посмотри, если Дуська-уборщица не выкинула, может, пригодятся?
– Да вы бы сами, Николай Спиридонович, все наблюдения свои обобщили, – попросил Евгений Иванович. – Времени у вас теперь свободного много будет. Вроде записок агронома, а? Про всю вашу жизнь… Такое прочитать будет интересно… Мало у нас настоящих мыслей о земле публикуется, так, одна трескотня.
– Если всё написать, Женя, то для прокурора лучшего материала не надо. Бери меня готовеньким, – натужно улыбнулся Белов. – Ну да ладно. Теперь я вот пасекой займусь. Самое разлюбезное дело… Знаешь, по-моему, нет лучше занятия: мушки эти золотые летают, и никаких проблем.
Николай Спиридонович протянул руку, и Бобров ощутил липкий пот на покрасневших ладонях. Видно, опять заволновался старик.
– Заходи в гости, Евгений Иванович! Дом мой вон через дорогу, ограда некрашеная у палисадника, всё некогда было…
Бабка заточила за это. Теперь, если силы будут, весной покрашу.
Шёл Бобров в контору и всё не мог отделаться от мысли – что-то не договорил Белов, хоть его и на откровение сегодняшние проводы на пенсию потянули. А почему он должен раскрывать ему душу? Ещё неизвестно, что ты за фрукт, Бобров? Может быть, только и способен арбузы с колхозной бахчи таскать? Кстати, забыл спросить у Николая Спиридоновича, сохранился ли тот огород в Осиновом Кусту или так же, как по округе, перевели бахчу и теперь арбузы только на рынках у чернобровых молодцов в широченных фуражках покупают?
Бобров заглянул в кабинет – нет, не успела похозяйничать уборщица, бумаги Николая Спиридоновича покоились в урне. Он достал их, стряхнул пыль, спрятал в ящик, подумав, что ещё найдётся время прочитать, и отправился в столовую. Самое время было подкрепиться.
