Смешной был, но добрый, да пожалуй, и не больно куртуазный старик. Ума палата!
Пока я сидел и готовился по билету к ответу, генерал проверял боеготовность и патриотизм экзаменующейся девочки. «Вас по заданию командования бросили в тыл к немцам!» — прокричал он вдруг. «Да» — прошелестев, подтвердила задание девчушка, тряхнув косичками, которые в ту пору были у каждой студентки, что поощрялось военной кафедрой. На прически, короткие стрижки смотрели косо, ибо возможная вычурность коротковолосости мало соответствовала их представлениям о патриотизме. Прическа — это не косы, это нечто космополитическое в глазах ревнителей приоритетов русской жизни и науки. «И для решения поставленной задачи, вам придется жить с немецкими офицерами!» Голос его звенел на уровне Левитановского чтения приказов Верховного Главнокомандующего. Девочка испуганно таращила глаза и торжественно молчала. «А!?» — настаивал генерал. «Что?» — ответила будущий офицер медицинской службы. «Вы б смогли?» — по-солдатски выпучив глаза, пронзал ее взглядом генерал. «Так точно, товарищ генерал». Все были удовлетворены — и генерал, и она, и мы, сидевшие в ожидании подобных проб на боеспособность. «Да-а, — с еще большим удовлетворением протянул экзаменатор, думая, по-видимому, как усилить проблему проверок и воспитания, — Вот вы в плен попадете — вас, как женщину, в первую очередь изнасилуют!» Напряженное молчание в экзаменационной аудитории. Генерал посмотрел на девочку и завершил: «Благодарю за отличный ответ» Девочка вспрыгнула со стула, вытянулась и отрапортовала: «Служу Советскому Союзу!» Кстати, через год студентка эта стала единственной сталинской стипендиаткой на нашем, курсе, где на обоих факультетах училось около шестисот человек.
А потом отвечал я, попутав строй батальона то ли в атаке, то ли в обороне, не уверено рассказав о методах чистки автомата, и, уж совсем неуверенно сочиняя преимущество карабина перед «винтовкой капитана Мосина», бывшей на вооружении нашей армии во время войны. Но генерал благодушно объяснил мне, что в рукопашном окопном бою карабин удобнее, потому как короче. Зато я бойко протараторил, что имел в виду Сталин, поминая в своей речи великих русских полководцев. Когда я сказал об их подвигах, боях, времени их существования, генерал с усталым видом перебил меня и то ли от радости и удовлетворения, то ли от переутомления от наших ответов и своих вопросов также поблагодарил за хороший ответ. Но потом, полистав журнал, призадумался и уж откровенно устало спросил: «А почему вы так много пропустили лекций?» «Дурак был, товарищ генерал!» Тут уж полным счастьем и удовлетворением засверкал лик генерала, выпускника юрфака из Варшавы, и я получил в зачетку свою, вполне, устраивающую меня отметку.
Все были довольны. Так сказать, паравоенные компромиссы. Ни ему, ни нам не хотелось бороться ни за чистоту военных знаний, ни за отношение достаточно уважительное к нашим персонам. Да тогда-то такое и в голову попасть не могло. Да и, вообще, бороться! Бороться, значит, не иметь собственной линии, а идти вслед, или против, но по кем-то проложенной дорожке. Борясь с чем-то, с кем-то обязательно нахватаешься немножечко того же и от тех же. С кем подерешься, от того и наберешься.
Ну, да ладно. Непроходимость, действительно, оказалась на уровне наших предоперационных предположений. Мы сравнительно споро освободили кишки от спаек, и, не особо мешкая, двигались к завершению операции. Началась опять стандартная, типовая часть работы и я, уж раз заведшись на одну тему, стал и дальше вспоминать военное прошлое моего, не познавшего фронта, поколения.
Мой товарищ учился в университете. Это был тихий отличник в школе и также продолжал поддерживать сей свой статус и в годы студенчества. В детстве отмечали его музыкальную одаренность… Ну, может, не одаренность, но некоторые способности, безусловно, были, что дало право маме обучать его игре на скрипочке. Хотел он этого или нет, маму не интересовало. По тому анекдоту: какая разница между террористом и еврейской мамой? Ответ: с террористом можно договориться. Свой слух, забросив музыку, он в дальнейшем, спасибо все же маме, использовал для изучения иностранных языков. Говорят это качество способствует восприятию чужой мовы. А учиться он пошел по естественно-технической стезе.
Начались занятия на военной кафедре. Как отличник по духу, он сидел за первым столом у входа в комнату, где проходило обучение ратным делам. Вошел военный наставник во всем блеске погон и мундира, остановился у двери близ нашего героя и, согласно уставу, возгласил: «Здравствуйте, товарищи студенты». Обученные в школах детской подготовкой к войне за светлые идеалы, и, вспоминая демонстрацию родной военной мощи на парадах и в кино, группа дружно ответила: «Здравия желаем, товарищ полковник».
После занятий, мой, одаренный музыкальными способностями, товарищ обратился к своим одногруппникам: «Вы разве не слышите, что наш дружный ответ, не только сродни, но абсолютное подобие лая. Слышите? Гав-гав-гав-гав». Согласились и проверили звучание все вместе. Получается. Отличник, забыв, что прилежание входит в статус, заработанный им за годы учебы в школе, вдруг занялся саморазрушением: он предложил в следующее занятие ответить на приветствие, таким образом, и уверено утверждал, что никогда никто, будь это даже маршал, не заметит подмены. И все согласились провести эксперимент.
Розыгрыш вещь опасная. По крайней мере, не корректная. Розыгрыши всегда основаны на том, чтоб подложить кому-то подлянку, попортить нервы, жизнь, репутацию, обнажить не лучшие черты товарища или подчернить хорошие. Вся группа договорилась прогавкать первый взвыв, а дальше промолчать.
На следующем занятии полковник опять остановился около моего товарища. Произнес уставное приветствие. И в ответ услышал бодрый общий взрыв, а следом одиночный долгий лай студента, стоящего рядом, и, рождающего эти оскорбительно нечеловеческие звуки буквально ему в ухо. Мой друг, рассказывая нам про это, объяснил свое чрезмерно длительное гавканье ужасом перед предстоящей реакцией по окончанию собачьего приветствия. От страха он не мог и боялся остановиться. Поэтому и протявкал несколько больше, чем понуждал его слух и лелеемое мамой музыкальное дарование. Полковник был точен и справедлив: «Пшёл вон». Печатая шаг, — а мог бы, исходя из общей ситуации, пританцовывая — мой друг, уже бывший отличник, покинул аудиторию. Преподаватель сел, покачал головой, пробормотал, но довольно отчетливо: «Ну, все они… ну ничего в простоте… ну через всю жизнь нашу». И внес в журнал запись: «Студент Цейтлин нарушал дисциплину путем лаяния».
Через несколько дней последовал вызов на ковер к заведующему кафедрой, генералу. Кабинет был большой. Дверь была в одном углу — стол хозяина в противоположном, за которым он сидел и что-то писал. Тихий мальчик промаршировал, как его обучили, до середины кабинета, остановился и, четко назвав фамилию, отбил, что явился по высокому приказанию. Генерал сначала поправил, объяснив, что явиться может Бог, ангел, а солдат, студент может только прибыть. Но потом, переспросив фамилию, он несколько откинулся, как бы испуганно, вдавился в спинку кресла и уставился на прибывшее к нему явление.
«В чем дело? Как такое могло произойти?» «Я был нездоров, товарищ генерал». «Да вы знаете на кого вы лаяли!?» «Так точно. На полковника, преподавателя военной кафедры университета!» «Вы лаяли на заведующего отделом Военного Министерства Советского Союза, а не только вашего преподавателя!» «Не знал, товарищ генерал». «Вот так-то. Идите, и больше не лайте. Нездоров! А мы еще посовещаемся и решим».
На государственном экзамене по военному делу, как наш отличник не старался, как не барабанил чуть не весь устав наизусть, как не объяснял, точно и грамотно, устройства разных видов оружия, уход за ним, как не показывал свои обширные знания в области строя различных подразделений в различных условиях, как не бойко рапортовал, больше тройки ему получить не удалось, чем разрушил столь долго хранимый и поддерживаемый им статус прилежного отличника. Да и стипендия — тю-тю.
Только начали мы зашивать живот, завершив туалет внутри его, как стали возникать крики курьеров, прибывающих из конференц-зала.
«Барсакыч, занятия начинаются. Пора всем в аудиторию». «Вы что не видите — мы не чай пьем!» «Народ ждет, Барсакыч». «Больше что-ли нет никого? Начинайте».
Когда я пришел в зал, занятия уже почти кончились. Александр Витальевич сделал успокаивающий жест, мол, все нормально, но все ж упрекнул шепотком: «Чего ж вы, Борис Исаакович? Лектор-то зав отделом министерства». «Я был нездоров, товарищ генерал». И я засмеялся. Мой смех «Кутузов» не понял и только плечами пожал. Видно, обидел я его. Зря, конечно — думать надо.
Лектор держал в руках халат, какие-то маски, очки, перчатки лежали перед ним на столе: «Если вы обнаружили в доме холерного больного, вы должны помнить о спокойствии населения. А то наденете этот противочумный костюм, выйдите на улицу, словно призраки и всех перепугаете. Сначала надо точно убедиться, что это действительно болезнь опасная. И вас, как инфицированных тоже надо будет в карантин… Знать, понимать и уметь надо, господа коллеги. Нельзя быть троечниками поверхностно думающими».
