В сопровождении парня из геттополиции захожу в назначенный для меня дом. В полутьме на кухне около горящей плиты столпились женщины, на столе и подоконнике груда кастрюль, сковородок и мисок. Входим в жилую комнату. Вдоль стен - деревянные нары в три яруса. На нарах свалена постель и одежда. С верхних нар свесились детские головки, а на нижних сидят мужчины и женщины. Оказывается, власти выделили по квадратному метру жилой площади на одного еврея, и в одной комнате теснятся несколько семей. В помещении стоит смешанный с сизым дымом коптилки тяжелый дух бедной немытой толпы.
Парень из геттополиции говорит, что юденрат направил меня в этот дом на жительство. Женщины доказывают, что у них и так тесно, все нары заняты, повернуться негде. Я смотрю на опустившихся людей, на бледные, голодные лица детей. Здесь уже доведены до крайней степени унижения. Не в состоянии больше сдерживаться, я отвернулся и заплакал, единственный раз за всю войну. Подошла невысокая незнакомая женщина и стала расспрашивать, кто я и откуда.
И вот она громко заявила, что я ее родственник. На ее нарах найдется место и для меня. Оказывается, она родственница дяди Даниила, живущего в Аргентине. В гетто она с мужем и двумя маленькими детьми семи и пяти лет. Они делились со мной своим пайком, пока я сам не начал добывать себе пропитание.
Гетто огородили колючей проволокой в начале зимы. В его территорию включили лишь ветхие дома, оставив за его пределами лучшие постройки, поэтому территория гетто имела неправильную форму. Местами изгородь расходилась, включая отрезок нескольких улиц, и снова сходилась, образуя узкие переходы в которых не разминулись бы две телеги. Эти "узости" легко можно было перерезать, разбив гетто на изолированные участки. Наряду с главными воротами вблизи юденрата имелись еще одни ворота в противоположном дальнем конце.
Все работоспособные евреи, включая девочек и мальчиков, достигших 15-летнего возраста, обязаны были являться на работу. Всем, работавшим за пределами гетто выдавали нового образца паспорта и "аусвайсы" с места работы. Евреи трудились в портняжных и сапожных мастерских, на фабриках и заводах, на погрузочно-разгрузочных работах и обслуживании воинских частей. Рабочие получали продуктовые карточки на себя и иждивенцев, по которым в гетто выдавали скудный паек, способный лишь отсрочить голодную смерть.
Но при переселении в гетто евреи успели перевезти запасенную на зиму картошку. Этой картошкой, зачастую мерзлой, узники пополняли свой рацион. При этом женщины, немного сдобрив ее жирами, ухитрялись сварить субботний чолнт. Несмотря на запрет, удавалось у знакомых поляков или белорусов обменять кое-что из одежды на муку, а затем тайком перенести это домой.
Немцы проявили к евреям "либерализм", предоставив нам автономию. По официальной версии выходило, что гетто охранялось от ненавидящего нас населения. Не только полицаи, но и немцы, за исключением начальства из СД ("служба безопасности", которой подчинялись оккупированные территории), не имели права заходить в гетто. Немецкое начальство надеялось, что невероятно скученные в гетто евреи передерутся и перемрут с голоду. Но они просчитались. Осознав свое положение, оказавшись даже в одной комнате, люди различного общественного положения и культурного уровня старались поддерживать друг друга. Даже в переполненных кухнях не слышно было ссор. Насколько мне известно, за все девять месяцев пребывания в гетто, не слышал я, что кто-то умер с голоду. Не успевали.
Главой юденрата был Изаксон - бывший адвокат, среднего роста, худощавый, энергичный сорокалетний мужчина. Он подобрал себе небольшой штат исполнительных работников и сотню парней для геттополиции. При юденрате организовали сапожную и швейную мастерскую, в которых шили и перешивали одежду для неимущих, главным образом переселенцев из соседних местечек и деревень. Рядом располагался дом престарелых с кухней для самых бедных. В другом каменном здании размещалась больница. Врачи и медсестры лечили больных и даже оперировали.
Выходить из гетто имели право лишь евреи, направлявшиеся на работу. При этом надо было предъявить аусвайс дежурившему у ворот белорусскому полицаю. Лишь в еврейскую баню, оказавшуюся за пределами гетто, отправлялись все желающие. Колонну вел работник юденрата.
В юденрате мне оформили документы для получения паспорта. В мастерской веселый сапожник снял мерку и заявил, что скоро я буду обут "как король". Выдали ватник и нижнее белье, а через несколько дней я стал обладателем крепких сапог. Холод уже не казался таким страшным. Вскоре я получил паспорт - сложенный вдвое грубый желтый картон. На лицевой стороне, рядом с типографским латинским шрифтом словом "паспорт" был поставлен красными чернилами штамп: юде, аусфорт ферботен (выезд запрещен). На внутренней стороне паспорта - фотокарточка с печатью, а по-белорусски от руки написано, что такой-то жидовской национальности проживает в гетто, имена родителей, год и место рождения. Внизу подпись немецкого начальника.
Встретил знакомого парня Шаю Переца. Он обещал устроить меня на хорошее место работы - истопником в гараже. Назавтра у меня уже был аусвайс, где по-немецки было напечатано, что юдэ такой-то является рабочим "Гандельсгезельшафт Ост" (торговая организация "Восток") и имеет право выхода из гетто на место работы. Уклонение от маршрута угрожало расстрелом. Запрещалось находиться на рынках, продавать, покупать что-либо. Ходить только с левой стороны проезжей части улицы. Группа больше двух евреев должна двигаться колонной. Наша колонна в 30-35 человек расходилась у центральной конторы по объектам. Большинство направлялось грузчиками на товарную станцию, а мы с Перецом, пересекая две улицы и большой пустырь выгоревшей центральной части города, шли в гараж. В гараже находились две грузовые советские машины и несколько немецких легковых автомобилей.
Никакой торговлей "Гандельсгезельшафт Ост" не занималась. Она переправляла в Германию собранное по деревням масло, яйца и зерно, а также снабжала армию запчастями для автомобилей, другим оборудованием и солью. Вот и нужны были евреи на погрузочно-разгрузочные работы. Руководили всем немцы в штатском. На некоторых должностях (кладовщики) находились местные белорусы и поляки.
В гараже Перец представил меня присутствующим, назвав "Малый" (я тогда был еще мал ростом), а немцы тут же присвоили кличку "Пипель". В гараже всеми делами заправлял личный шофер начальника конторы - невысокий, с брюшком, на вид добродушный пожилой немец по фамилии Дитрих, которого все звали "Шеф". Был еще один немец-шофер, молодой, по имени Франц. По его рассказам, он разбился, когда был сброшен с парашютом при захвате Амстердама. Затем заболел туберкулезом, и его комиссовали. Если у бывшего парашютиста и был гитлеровский пыл, то сейчас уже весь вышел. Из остальных шоферов выделялся Казимеж Пежинский - стройный поляк с красивым породистым лицом молодого шляхтича. До 1939 года он окончил местную гимназию, а при Советах устроился шофером у какого-то начальника. В июне 41-го Казик добрался со своим начальником только до Могилева, участвовал в обороне города, а после падения Могилева вернулся домой. Перец и прежде знал семью Нежинских. Мать Казика заведовала детским домом, в котором воспитывались сестры Переца, и он считал ее добрейшим человеком. Казик спросил меня:
- Со мной учился в гимназии Михаил Мельник. Это твой старший брат?
Они, видно, дружили, и это чувство Казик впоследствии перенес на меня. Второй был житель города Барановичи Володя Таргонский - лет двадцати пяти, женатый, но бездетный. Остальные два - водители грузовых машин - были "восточники". О том, кем они были до войны, парни не распространялись.
В середине гаража стояла печка, переделанная из большой железной бочки. В мои обязанности входило топить печку и греть на ней воду из топленого снега для заливки в радиаторы. С Перецом я пилил и колол дрова для печки. У Переца в гетто были отец, мать, две старшие и две младшие сестры. До 1939 года они жили в Варшаве, и эта большая семья бежала на восток с подходом немцев. Они гордились тем, что их близким родственником был известный еврейский писатель И.Л. Перец.
Обедать мы ходили в контору - там в подвале собирались все евреи. В бачке приносили из ресторана суп и по кусочку хлеба. Но сильно голодать мне не приходилось. Иногда Казик или Володя приносили мне бутерброд или полбуханки хлеба, Давал мне что-нибудь поесть и "Шеф". Были и другие источники пополнения рациона. Однажды Перец, который всегда знал, чем занимаются наши грузчики, повел и меня на погрузочную работу (была оттепель, и печку не надо было топить). Мы переносили в грузовик длинные плоские ящики, в которых под соломой были упакованы яйца. Закончив погрузку, мы забирались под брезент и по дороге на товарную станцию угощались яйцами. Нужно было лишь тщательно затолкать под солому скорлупу, чтобы, следящий за погрузкой вагона немец не заметил ничего подозрительного. При загрузке вагонов пшеницей мы набирали зерно в карманы. В гетто пшеницу толкли в ступах и получалось что-то наподобие муки.
