— Новосибирск, — негромко, но достаточно отчётливо произнёс Костик и удивился своему голосу.
— Может и до дому доберёшься. Поезд в ту сторону пойдёт. Всех тяжелораненых на восток. А зовут как? — перед Костиком оказался человек лет тридцати. Полностью собеседника видно не было, только лицо и часть груди.
Лицо обветренное, на лбу косой шрам, тяжёлый взгляд.
— Костик… Константин, — поправился Костик.
— Егор, — представился владелец простуженного голоса. — Я отвоевался. Сейчас в госпиталь. Чуть подлечат, а потом… — по его лицу пробежала еле уловимая тень, а может это была тень от какого-то предмета за окном, — Столяр без руки. Столярничал до войны. Я ведь флотский. Наводчик. Главный калибр. Эсминец. Потопили нас. Подлодка. Практически никто не спасся. Каким чудом жив, не пойму. Потом госпиталь. Месяц провалялся с воспалением лёгких. Морская водичка на пользу не пошла, хоть и август стоял. Эсминец «Карл Маркс», может слышал? Затем батальон морской пехоты. И ведь из каких только переделок выходил без единой царапины! А тут авианалёт, накрыло. Не успели в щель спрыгнуть. Товарища насмерть, а мне руку отсекло. Срезало ровненько…
Глаза у Егора заблестели, и он отвернулся к окну. Костик наклонил голову насколько возможно, и посмотрел в спину моряка с чувством жалости и боли. Но взгляд выхватил заодно и часть помещения. Что-то похожее на плацкарт. Только видно, что лежанки сделаны из дерева в три яруса. Напротив, на верхнем ярусе лежал человек, лицо в бинтах, закутан в одеяло и непонятно, жив или нет. Чуть ниже лежал молодой парень с перебинтованной головой и перебинтованной рукой, которая находилась поверх одеяла. Этот спал, потому, как губы время от времени шевелились. Похоже, бредил. Кто лежал на нижней полке, видно не было, как и на полках под Костиком.
— Знаешь, браток, я ведь погибнуть должен был давно. И не раз. А оно вон как вышло, — Егор кивнул на пустой рукав халата. — Друзья-товарищи погибали, а я… Дружка своего вспомнил. Дружок у меня был, тоже артиллерист с нашего корабля, Василий. Его ранило чуть раньше, чем подлодка пустила наш миноносец на дно. А потом встретились в пехоте. Бывает и такое. Осенью сорок первого нас перебросили на Олонецкий перешеек, где держалась двадцать первая стрелковая. Остановили фрицев и финнов на южном берегу Свири. Они несколько раз пытались форсировать реку, но мы им не дали. Они нам тоже не дали. В одной из таких атак через Свирь и пропал мой дружок Василий. Без вести. Я тогда раненого командира из воды вытаскивал. Ваську долго ждал на нашем берегу, но он так и не объявился. А все кто вернулся, ничего о нём сказать не смогли. С этой болью я воевал…
Егор замолчал, пальцы с силой сжали угол одеяла, которым был укрыт Костик, а глаза будто остекленели, остановившись на какой-то видимой только ему точке. Лицо вытянулось, превратилось в безжизненную восковую маску.
— Скоро Москва, — откуда-то из глубины Егора донёсся голос.
Костик даже вздрогнул. Он смотрел на лицо Егора и переживал смерть Василия вместе с ним.
«Мы играли в войнушку во дворе, убивали друг друга. Мы ведь даже представить не могли, что на самом деле значит война! Она вот! В Егоре! В его иссечённой осколками и потерями друзей душе. В его пылающем от ненависти к врагу сердце. В замерших глазах, в которых стоят скупые мужские слёзы. Война во всех, кто лежит раненый рядом со мной. Во всех, с кем мне довелось общаться. Вся страна на войне. И я…»
— В каких частях воевал, Костя? — словно очнувшись от летаргического сна, спросил Егор.
— Штрафник, — выпалил Костик сам того не желая.
— За что попал? — Егор посмотрел на него слегка заинтересованным взглядом, заставив немного поёжиться.
— Члену Военного Совета армии не понравился, — выдавил из себя Кости и умолк.
Реакцию на свои слова он не ожидал. Егор громко расхохотался, на него кто-то тут же шикнул.
— Мимо пройти не сумел или не козырнул? — вытирая с глаз слёзы, спросил Егор.
— Раненого привезли в госпиталь, а тут он. А чего говорить…
— Нарушение формы одежды? — Егор опять рассмеялся, но на этот раз намного тише. — Жёстко он с тобой. Ладно хоть не расстрел. Знаю я этого деятеля. Иванцов. Как его ещё держат. Гнида самая настоящая.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
Лицо Егора второй резко изменилось. На щеках заиграли желваки.
— Лезет везде, где ни попадя. Что так смотришь? Откуда знаю? Пришлось столкнуться. Щёки как арбузы, задница как мешок набитый соломой.
— Да нет же, он худой и маленький, — возразил Костик.
— Значит, другой Иванцов, — насупился Егор. — Много этих тварей за нашими спинами сидит.
— Это что за разговоры? Дубинин опять за старое? Я тебя предупреждал, что за такое можно под трибунал загреметь? — высокий человек в белом халате с непокрытой седой головой, перегородил окно. — Прекращай. Многие вообще никогда домой не вернуться, а ты всего одну руку потерял. Цена не такая большая за жизнь. Посторонись, я посмотрю героя.
— Да, я ведь так, чтобы разговор поддержать, Сергей Николаевич, — ответил Егор и посторонился.
Сергей Николаевич поднял одеяло с Костика, пробежался пальцами по груди.
— Не болит?
— Немного, — ответил Костик.
— Хорошо, хорошо. Кушать давали уже?
— Нет, — от упоминания еды потекли слюнки, пришлось сглотнуть, что не скрылось от доктора.
— Слюнки глотаешь? Значит выздоравливаешь, — улыбнулся он.
— Почему я не могу руками двигать нормально? — спросил Костик.
Сергей Николаевич задумался, прощупал одну руку, затем вторую.
— Повязки снимут сегодня. Будет разрабатывать. Пулемётная очередь перечеркнула тебя крест-накрест. Семь пуль в груди и по одной в руках. Везучий ты парень, Александров. Ох, и везучий. Когда тебя грузили в эшелон, подбегал боец тобой интересовался. Ты без сознания был. Очень просил за тебя. Ну, чтоб присмотрел. Герой, говорит. Это он про тебя. Вражеский дзот собой закрыл и гранатой пулемётчика смог уничтожить. К награде представили. Готовься, покушаешь и снимут бинты с рук.
Сергей Николаевич мягко похлопал ладонью по раненой руке, оглянулся на остальных раненых, поправил одеяло у соседа со второй полки, и ушёл.
— Тут каждый герой, — пробормотал Костик…
Глава 6. Новосибирская тётушка и не только
За окном облетали листья, тучи закрыли небо и угрожающе нависли над землёй, готовые с минуты на минуту выплеснуться осенним дождём. Солнца не было уже третий день и вот уже третий день, как Костик начал вставать с кровати и при помощи медсестры доходил до подоконника. Как много нового он узнал за полтора месяца проведённых в госпитале. Он ведь никогда и не подозревал, что школа, в которой он учился, во время войны принимала раненых. Здесь располагался самый настоящий госпиталь. Самое интересное, что и в начале двадцать первого века коридоры и классы выглядели точно также, словно панели и пол всегда красили одной и той же краской на протяжении нескольких десятков лет.
Его кровать стояла в кабинете математики. Это был его класс. На стене висели фотографии с изображением лиц математиков: Пифагор, Евклид, Архимед, Декарт, Ферма и другие. Казалось, что они все смотрят на Костика в некоем ожидании чего-то. И раненые. Их было много. Кровати стояли плотно. Медсестра каждый раз предлагала выйти в коридор, там немного посвободнее, но всегда получала отказ. Ей приходилось протискиваться по узкому проходу вместе с Костиком к окну. Лежачие раненые смотрели на Костика взглядами, в которых читалась боль, страдание, отчаяние, надежда, возможно, зависть, что он ходит, а они нет. От этого Костику было неловко, и он старался большей частью смотреть в окно, повернувшись ко всем спиной. Сам ни с кем не заговаривал. Если спрашивали, отвечал односложно, без настроения, давая понять собеседнику, что желания разговаривать у него нет.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
Ворота сквера, распахнутые настежь, манили выйти туда, к дороге. Сразу за которой, на высокой насыпи пролегала железная дорога. Вот станция «Инская» выглядела совершенно иначе, чем в его времени. Возможно от того, что ходили паровозы, выбрасывая в воздух чёрный дым из массивной трубы, свистя и громыхая огромными колёсами. Станция работала сутками. Костик частенько просыпался от грохота с той стороны и долго не мог уснуть.
