Кутасов и Амелин стояли по обе стороны стола и глядели друг на друга. Потом начдив сказал с горечью, но без злобы:
— Вот ты и доказал, насколько ты лучше меня. Пойдешь, отдашь свою жизнь… А мое ремесло — отдавать чужие жизни. Тысячи чужих жизней… И ты, наверное, думаешь, что это легче.
Кутасов сел к столу, раскрыл планшет и достал бумагу — писать приказ.
…День был не дождливый, а какой-то слезливый, склонный к дождю. Кутасовский «даймлер» ожидал перед штабом. На заднем сиденье расположились начдив и его жена. Кутасов — молчаливый, злой — сидел, сцепив зубы, как бульдог.
С крыльца штаба быстро сбежал Аленцев — в офицерских бриджах, в чистенькой солдатской гимнастерке.
— Слушаю вас, Николай Павлович, — улыбнулся он Кутасову.
Начдив достал из планшета конверт.
— Вот приказ… Вы знаете о чем. Ознакомьте с ним всех, кого надлежит… Кстати. Командовать авангардом я поручил дивизионному комиссару.
Аленцев округлил глаза.
— Даже так?
— Даже так. Мы придаем этой операции огромное значение.
На железнодорожной ветке стоял под парами бронепоезд. Похожий на утюг, весь закованный в железо паровоз дышал черным дымом. В затылок ему пристроились два вагона — блиндированные, с орудийными башнями. Впереди паровоза имелась, как полагается, платформа с балластом, шпалами и рельсами, а к хвосту бронепоезда была прицеплена дюжина гондол — товарных вагонов без крыши. В них должен был разместиться десант.
Комиссар Амелин стоял на подножке. Рядом с ним на стальной стенке вагона было выведено название бронепоезда: «Красный Варяг». Комиссар проводил беседу: отвечал на вопросы Беспощадного пролетарского полка.
— А правда, что в Америке тоже революция загорелась?
— Нет, товарищи, в Америке пока нет… А вот в Венгрии точно — советская власть. И у немцев в Баварии — тоже.
— Товарищ комиссар, — спросил знакомый Амелину тщедушный красноармеец Шамарин, — как там товарищ Ленин? Как он сам себя чувствует? Пульки-то, которые в него стреляли, были не простые, а отравные.
— Я тоже слыхал. Но точно сказать не могу. А здоровье у товарища Ленина хорошее. Это я видел своими глазами.
— А про нас он не поминал? Мы ведь с ним знакомцы, — сказал Камышов и сам смутился. — Я, конечно, понимаю, не до нас ему. Но, может, ненароком, шутейно: как, мол, они там, щучьи дети? Присягу исполняют?
— Нет. Про это разговора не было, — ответил Амелин серьезно.
Подъехал «даймлер», остановился поодаль. Из него выбралась Наташа и пошла к бронепоезду. Комиссар заторопился:
— Товарищи, еще вопросы есть?.. Нет? Тогда все. Он спрыгнул с подножки и стал протискиваться через толпу навстречу Наташе. Она шла к нему с потерянным, отчаянным лицом. Амелин протянул обе руки и стиснул ее ладошки, холодные, как две льдинки. Они отошли в сторону, к тоненьким вербам.
(Кутасов сидел в «даймлере», оперев подбородок на эфес сабли, и пристально смотрел на комиссара и свою жену.)
Опомнившись, Амелин выпустил Наташины руки.
— Это что такое? — сказал он, как мог бодро. — Почему похоронный вид?
— А чему мне радоваться? — с трудом выговорила Наташа.
От бронепоезда к ним подходил матрос Володя — ничуть не изменившийся за год. Так же аккуратно были подстрижены усики, с одного боку болтался, кортик, с другого — низко, по-флотски, подвешенный наган. С Наташей матрос поздоровался дружелюбным кивком, а Амелину сухо сказал:
— Товарищ комиссар, можно тебя на короткий момент?.. Осталось восемь минут. Я гружу десант. Разрешаешь?
— Конечно.
— И еще. Ты теперь мой начальник. Я это понимаю. Конечно, мы с тобой думаем по-разному, но у нас обоих мысли высокие… Прошу тебя об одном: внутри бронепоезда я хозяин. Я там завел ослепительный флотский порядок. Бьют склянки, ребята стоят вахту… И ты мне в этом не мешай.
— Согласен, — пожал плечами Амелин и не удержался, спросил: — А как же анархия при такой дисциплинке?
Матрос обиделся совершенно по-детски:
— Я для пользы дела временно отшагнул от своих принципов. Для пользы твоего большевистского дела!.. А ты сумел меня этим укорить. Как это глупо тебя характеризует!..
И он отошел. А Наташа, теребя веточку вербы, сказала:
— О чем вы говорите… Господи, как вы можете сейчас о пустяках…
— Наташа, кончайте панику, — приказал Амелин, силясь улыбнуться. — Будто на год расстаемся… Ну, хотите, открою военную тайну? Мы начнем наступление, а вы нас догоните. Только давайте поскорей, а то соскучусь…
— Да?.. Ну, хорошо… Тогда хорошо, — повторяла Наташа, а сама глядела не на Амелина, а на вербу, на пушистые жемчужно-серые шарики, облепившие ветку.
— Когда я была маленькая, — ни с того ни с сего сказала она и осторожно тронула пальцем пушистый комочек, — я их обрывала и в коробок… Это были мои кролики. Я их… я им… травку стригла…
И вдруг Наташа заплакала, никого не стесняясь, громко и пронзительно.
Грузившиеся в гондолы красноармейцы оборачивали головы — поглядеть. Амелин стоял, не зная, что сказать: самому хотелось плакать.
(А Кутасов по-прежнему сидел в автомобиле, опершись на свою саблю, покусывал кожаный темляк и не смотрел в ту сторону, откуда доносился Наташин плач.)
…«Красный Варяг» тронулся в путь. Стонали рельсы под тяжестью бронированной махины; над бортами гондол торчали головы и прощально машущие руки.
Наташа медленно шла к «даймлеру». Раза два она оглянулась на бронепоезд: не видать ли Амелина. Но его не было. На подножке первого вагона стоял матрос Володя и картинно махал бескозыркой.
Муж ожидал Наташу, придерживая распахнутую дверцу автомобиля. Наташа заговорила — сначала тихо, потом все громче и быстрее:
— Они все уже мертвые… Никто не вернется. Ни один человек… Ни один человек из них не вернется!..
— Замолчи! — Начдив с грохотом захлопнул дверку. — Петин, езжай! Мы пешком…
«Даймлер» испуганно рванулся вперед. Наташа и Кутасов остались одни.
— Ты понимаешь, что ты говоришь? — сдавленным голосом спрашивал Кутасов. — Кто тебе рассказал?
А Наташа, не слушая, говорила:
— Я с тобой не пойду… Я с тобой одного дня не останусь. Мне даже смотреть на тебя страшно!..
Начдив дернулся, словно его ударили по лицу.
— Наташа, не надо сейчас… Я тебя прошу! Пойдем домой, успокойся, отдохни… Ну, хочешь — я тебя умоляю! Пойдем, ты успокоишься, тогда поговорим.
— Как ты все знаешь наперед, — сказала Наташа глухо. — Поплачу, успокоюсь и забуду… Не надейся, не забуду! Никогда!.. А то, что он мертвый, — пускай. Мертвых любят еще больше, чем живых…
Огромным напряжением гордости и воли Кутасов пересилил себя. И сказал своим всегдашним неприятно ровным голосом:
— Дело твое. Хочешь уйти — уйди. Хочешь плакать — плачь… А я плакать не буду.
Покачиваясь, неторопливо пересчитывая, шпалы, бронепоезд шел мимо сосен и молодых елочек.
В одной из гондол бойцы десанта слушали граммофон. Ребята сидели, привалившись к мешкам с песком. Этими мешками для неуязвимости были обложены изнутри борта гондол. За бортами плыли назад зеленые волны хвои; колыхалось над головой тяжелое небо. Из граммофонной трубы сиплые мужественные голоса пели:
— Наверх вы, товарищи, всё по местам!Последний парад наступает.
Камышов, наклонившись к уху Амелина, объяснил:
— Уральский полк за эту машинку три пулемета давал. Но Володя, молодец, не отдал.
— Все вымпелы вьются и цепи гремят…
— Володя! Может, хватит ее? — попросили красноармейцы. — Ставь бимбомчиков!
Матрос презрительно дернул плечом.
— Это искусство. Но вам интересней предаваться пошлости… Пожалуйста.
Из ящика в граммофоне он вытянул другую пластинку.
Эстонец Уно хлопнул комиссара по коленке:
— Сейчас будем посмеяться!.. Комиссар, не грусти! Это очень хорошо, что вместе едем… Я им всегда говорил: вы, ребята, твердый, как железо. Один комиссар мягкий, как подушка… Но пуля железо пробьет, а подушку — нет!
Граммофон зашипел, потом закаркал, потом заговорил с дурацким акцентом:
— Здрасти, Бим!
— Добри ден, Бом!
Бойцы заранее благодарно засмеялись.
— Слюшай, Бим! Я посадил у себя под окно три фрюкты: диня, тиква и арбюз!
Хохот усилился. Смеялся, будто кудахтал, Уно с трубочкой во рту Улыбался в бороду Камышов.
— Ну, артисты! Ну, лайдаки! — счастливо всплескивал руками Карпушонок.
Матрос Володя тронул Амелина за плечо:
— Пошли, комиссар.
Они выбрались из гондолы по железной лесенке. Вдогонку им неслось:
— И знаешь, кто первый взошель?.. Взошель околодочный надзиратель и сказаль: убрать все к чертям!..
…Матрос с комиссаром прошли по коридорчику блиндированного вагона, стукаясь о пупырчатые стальные переборки, и оказались в отсеке, где жил Володя. Там была узкая, как пенал, койка, столик величиной с ладонь, а на стенке телефон и полочка с книгами.
