…Матрос с комиссаром прошли по коридорчику блиндированного вагона, стукаясь о пупырчатые стальные переборки, и оказались в отсеке, где жил Володя. Там была узкая, как пенал, койка, столик величиной с ладонь, а на стенке телефон и полочка с книгами.
Комиссар вытащил одну наугад. Морис Метерлинк, «Пелеас и Мелиссанда»… Взял другую. «Земский суд в России».
— Находишь время?
— Время — это бельгийская красная резина. Его можно растянуть, чтобы хватило на все. Была бы сила!.. У меня есть время и на мысли, и на чтение, и на войну. — Володя самодовольно улыбнулся. — А между прочим, я раньше был вполне заурядная личность, не выше прочей матросни… Напитки, мордобой, продажная любовь. Отдал дань увлечения этой моде… Но для революции нужно совсем другое. Человек доложен быть чистый, твердый и неделимый, словно кристалл. Я это понял и преломил себя, как тростинку…
Он аккуратно вернул на полочку вытянутые комиссаром книги.
— Я поставил перед собой точное расписание жизни. Когда кончим войну, первые пять лет читаю книги. Вторые пять лет изучаю основы наук… Только основы, но зато всех наук… Лишь после этого я стану считать себя достойным новой жизни. И будет мне тогда… — Он прикинул в уме. — Тридцать четыре года… По-моему, еще живой возраст. Или ты считаешь, тридцать четыре — это уже упадок? Дряхлость души и организма?
Амелин слушал его и думал о том, как странно они похожи с этим парнем. Вздохнув, комиссар вытащил из кармана толстые часы вороненой стали и поглядел время.
— Пора останавливать… А то лес кончится — в чистом поле не спрячешься.
Матрос покрутил ручку телефона, похожего на кофейную мельницу.
— Машинное? — крикнул он в трубку капитанским голосом. — Стоп машина!
Потом повернулся к комиссару:
— Есть. Будем ждать… А кого пошлешь снять часовых?
— Уно и Карпушонка.
— Ты им вбей в сознание: если только беляки успеют взорвать мост…
— Им объяснять не надо.
Бронепоезд замедлил ход, а потом и вовсе остановился, немного не доехав до края леса.
В серый предрассветный час, когда всех неспящих — даже часовых на посту — гнет к земле сон, на охраняемый белыми мост въехала ручная дрезина-качалка. В ней сидели двое в замасленных робах, в путейских фуражках.
Часовой загородил дрезине путь.
— Кто такие? — спросил он, зевая. — Без пропуска не положено!
— Один из путейцев (с нерусской трубочкой во рту) протянул колчаковцу сложенную вчетверо бумажку. И пока тот разворачивал ее, второй путеец со всего маху ударил часового по виску железнодорожным молотком на длинной полуторааршинной ручке.
Дрезина спокойно покатилась дальше.
…Второй часовой, на втором конце моста, лежал возле своей будочки, недоуменно раскинув руки. Рядом валялась не пригодившаяся ему винтовка.
Уно и Карпушонок торопливо шарили лучом фонарика «Бычий глаз» по балкам, по укосинам моста.
— Вот она, — сказал Уно тихо. Серой змейкой вился по настилу бикфордов шнур.
Этот шнур привел их к пакету пироксилиновых шашек. Пакет был прикручен проволокой к железной балке. Карпушонок достал из-за пояса германский саперный штык, зубчатый, как пила, и стал кромсать проволоку. Пироксилиновые плюхнул вниз, в воду. Уно смотал бикфордов шнур и отправил вслед за взрывчаткой.
Потом белорус приладил к перилам моста фальшфейер, Уно поджег его, и над мостом поднялся пучок белого огня.
По этому сигналу вылезла из-за леса черная громада бронепоезда. Проснулись колчаковцы, пулеметы предмостных укреплений затараторили наперебой — но бронепоезд невозмутимо полз вперед, к мосту, и никакая сила не могла его задержать.
Предмостные укрепления белых были разворочены, как сусличьи норы, до которым прошелся плуг. В окопах остались только убитые: живые разбежались кто куда.
А «Красный Варяг», переехав мост, шел уже по колчаковской территории, Впереди, бронепоезда бежала дрезина — как собачка впереди хозяина.
Отойдя от моста на полверсты, «Варяг» остановился. И сразу же через борта гондол посыпались красноармейцы.
На подножке вагона стояли Амелин и матрос Володя.
— Давай, комиссар… Скажи ребятам речь.
— Не хочу.
Володя удивился, но и обрадовался.
— Да?.. Тогда я скажу. — Он вскинул руку с бескозыркой. — Товарищи!.. Нам досталась особенная честь: мы с вами — ключ, который открыл тугую дверь к победе… Слышите — рельсы звенят и гудит почва земли! Это идут за нами в сделанный нами прорыв родные красные войска!..
Комиссар слушал с неподвижным лицом.
— Идут худые на жирных! Идут голодные на сытых, справедливые на негодяев!.. А наша задача благородная и простая. Каждый из вас понимает ее: оборонять мост, по которому сейчас на Колчака пойдет красная лавина, огненная лава наступления!..
Матрос утер бескозыркой взмокший от волнения лоб и поглядел на комиссара.
— Приказываю занять оборону, — четким голосом сказал Амелин.
…Бойцы рыли окопчики, таскали из вагона мешки с песком — выкладывать брустверы и пулеметные гнезда.
— Дай трубочку потягнуть, — приставал Карпушонок к своему напарнику Уно.
— Трубка, лошадь и жену не дам никому.
— Чухна белоглазая!
— Бульба дробненький!
— И что ж это за местность — Эстония? — бурчал Карпушонок. — Нема такой местности. Никто не слыхал.
— Не слыхал только глухой!.. Это правда, у эстонца колыбель маленький — его Эстония. Зато могила большой — весь мир… Нас повсюду есть.
Над головами у них вдруг засвистела, заныла шрапнель. Ее догнал гул далекого пушечного выстрела.
— Началось, — сказал Уно и вытащил кисет. — На, закури.
На карте-трехверстке чернилами был обозначен мост. Возле него торчал красный флажок, а против этого одинокого флажка — четыре трехцветных. Карта лежала на столе в штабе Кутасова.
Один из штабных докладывал начдиву обстановку:
— Завязали бой… Белые подтягивают отовсюду мобильные части…
Кутасов — серый, осунувшийся — слушал, прикрыв глаза веками.
Двое конвоиров провели через комнату Аленцева Он шел, испуганно улыбаясь, руки держа, как полагается арестованному, за спиной.
Начдив даже не обернулся, поглядеть на него. К столу подошел молодой военный.
— Офицерский полк туда идет! — сказал он весело, нагнулся над картой и прибавил к четырем колчаковским флажкам пятый.
Возле моста шел свирепый бой. Белые батареи палили издалека по бронепоезду. Он отстреливался своими четырьмя орудиями.
Три колчаковских броневика с черепами и костями на боках (эмблема Бессмертного офицерского полка) пытались подобраться к нашим окопам. Их встречал пулеметный огонь, ручные фанаты.
Комиссар и матрос торопливо разговаривали у подножки Володиного вагона.
— Как у тебя со снарядами? — спрашивал Амелин.
— Фугасок хватит, а шрапнель кончается… Ты лучше скажи — почему подкреплений нет? Ну чего они тянут?.. Твоему Кутасову за это голову сорвать!..
Теперь на кутасовской карте флажки тесной толпой обступили наш бронепоезд.
— Николай Павлович, не пора начинать? — обеспокоенно спросил кто-то из командиров. Начдив покачал головой:
— Подождем… Они еще долго будут держаться. Я этот полк знаю.
Молодой военный оторвался от телефона и с удовольствием доложил:
— Товарищ начдив! Беляки туда артбригаду двинули. Все четыре дивизиона!
— Это хорошо, мрачно сказал Кутасов. — Это отлично.
Окопы Беспощадного пролетарского полка стали похожи на незасыпанные могилы — убитых было куда больше, чем живых.
Лежал, уткнувшись смятой бородой в мешок с песком, комполка Камышов, рядом смотрел в небо мертвыми глазами тщедушный боец Шамарин.
Молчали покореженные пулеметы. Дым и пыль черным туманом висели над землей. Колчаковские пушки, осмелев, били по бронепоезду прямой наводкой.
В командирском отсеке сидели Володя и Амелин. Стальные стены дрожали, гудели от ударов: сыпались на пол зеленые чешуйки краски.
— Второе орудие заклинило, — сказал Володя и бросил телефонную трубку.
— У меня людей осталось не больше сотни. — Амелин тяжело двигал запекшимися губами. — Я их переброшу к тебе в бронепоезд.
— Есть, — согласился Володя. Комиссар встал и пошел из отсека.
— А я ведь понял, — вдруг сказал в затылок ему матрос. — Не придут подкрепления. И не должны были прийти… Так или не так?
Амелин обернулся, посмотрел в требующие ответа Володины глаза и кивнул.
— Ну, Кутасов… Ну, волкодав, — протянул матрос с неприязненным уважением. — Хитромудрый Кутасов. Сейчас наступает где-нибудь, чешет их в хвост и гриву… А все-таки обидно. Мог бы честно сказать… Да нет, не мог. Вот тебе круговорот жизни и войны.
— Я пойду, — угрюмо сказал Амелин. Но матрос попросил непривычно мягко:
