Два слова о пионерах. Акси-Вакси еще в прошлом году присоединился к юным ленинцам. Тетя Котя неизвестно откуда принесла ему шелковый алый, который трепещет.
Как наденешь галстук,
Береги его:
Он ведь с нашим знаменем
Цвета одного.
Он идет. Я иду. Они шагают. Ветер дует. Галстук играет вокруг лица. Он не один, мы все вместе — восторг!
Старшие братья идут в колоннах;
Каждому двадцать лет.
Ветер над ними колышет знамена,
Лучше которых нет!
Все в актовом зале выстраиваются в шахматном порядке. Рядом со мной стоит Зара, неотразимая крошка. Курро и Коза однажды ему нашептали, что, когда армянка поднимает по-балетному ногу, у нее там, в промежности, открывается какая-то пленка, под которой прячется определенное количество глюкозы. По очереди гвоздим человеконенавистнический режим Гитлера и его клики. Все пионеры, парами, мальчик с девочкой, декламируют мечту о мирных временах.
И о том, что затемненья
В нашем доме больше нет
И что только для леченья
Нужен людям синий свет…
Акси-Вакси гордился мельхиоровым замочком с изображением костра. Замочек был найден в ящике комода, где оставлены были нитяные «бобочки» дяди Фели. Если нажать на заднюю лопаточку замка, прибор упруго закрывался и подтягивал галстук. Замочек остался от тех времен, когда дядя Феля был старшим вожатым пионерлагеря «Пустые Моркваши».
«Тетя Котя, нас много?» — «Ну конечно много, Вакси». — «Больше, чем миллион?» — «В сто раз!»
Теперь вместо пионеров на Маркса, 55 стояла улюлюкающая толпа пятых. Курро завизжал прежде, чем морпех его тронул. Шевчушкин залепил его странно взрослую физиономию всей своей огромной лапой. Сжал. Меж пальцев засквозила кровь. Разжал. Вытер лапу о курровский пальтуган. Мироша махнул ремнем с якорем. На этом акция возмездия закончилась.
Сон Акси-Вакси на двенадцатом году детства
Почему-то снилось все такое белое, здоровенное, в непрерывном державном движении, то ли в полете, то ли в плавании, гуси, что ли?
Гуси, гуси, гаганты! Улетаем, андерсоны, диверсанты! Огромная стая, ведомая Курро, проходила через весенний сон пятых. Те норовили выдрать у него перо. Оголенное, в пупырышках пузо теряло скорость. А гвардии мичман взмывал все выше! Лирическим баритоном сукин сын выводил советскую лирику:
Там за волнами,
Бурей полными,
Моряка родимый дом!
Над крылечками
Дым колечками
И черемуха за углом.
Ну, а главное —
Это славная,
Что давно матроса ждет.
Шлют улыбки ей
Волны зыбкие,
Ветер ластится штормовой.
Пронзительный, то ли юношеский, то ли девичий голос взвинтил предвкушение чего-то то ли любовного, то ли порочного:
Синие очи
Далеких подруг!
Ой вы, ночи, матросские ночи!
Только волны да ветер вокруг!
На каком-то огромном историческом вираже произошла мгновенная смена власти. Мироша стал морским тираном всех пятых. Курро занял за ним строго второе место и этим определил всю свою будущую жизнь: он рос постоянно и непрерывно, однако никогда не смог занять места выше заместительского.
Мироша наоборот. Он стал отдаленным и таинственным владыкой. Однажды всей семьей Котельники-Ваксонычи-Шапиро сидели на невероятно высокой деревянной лестнице из тех, что понастроены были в эпоху «Бесприданницы» на высоком берегу Волги. Мальчик оделял всю семью кристаллами глюкозы. Сверху спускался здоровенный и раздутый до кипения тульский самовар. Снизу поднимались чайные приборы, несомые группой активистов во главе с Курро. Семья готовилась испытать удовольствие, процеживая бурый чай сквозь помещенные во ртах кристаллы. Щеки выглядели не совсем симметрично.
И вдруг глубоко внизу сквозь неслыханной красоты березовую рощу прошла броневая эскадра Волжско-Каспийской флотилии: четыре мелкосидящих речных дредноута с огромными пушками. По палубе одного из них, то ли ведущего, то ли из ведомых, прогуливался контрик-адмиралчик Степаша Мироша в петровской треуголке. Очевидно, он обдумывал удар по Ирану и так растворился вместе с кораблями, оставив только густой хвост угольного дыма.
Мне было пять лет. Я вспомнил этот возраст вместе с дымом. Я стоял в огромной спальне у огромного окна. Страдал одновременно коклюшем, свинкой, чесоткой и водянкой живота. Почти каждый день под влиянием ветров на парк за окном наплывал или осыпался черный дым. Снег чернел с исключительной быстротой. По белой коре берез стекали грязные ручейки. Дым поднимался гигантскими вздутиями из-за города Коросты. Чтобы не идти на прогулку, я втянулся в подпостельное царство. Полз мимо горшков. Кое-где в сосудах словно тритончики висели бородавчатые какашки. Как я сюда попал?
Мама пропала в феврале. Ей позвонил майор Веверс, так я слышал от отца. Товарищ Гинз, я был бы вам очень благодарен, если бы вы нашли время заглянуть к нам на Бездонное озеро. В любое время, хотя бы даже сегодня. Мне почему-то казалось в ту ночь, когда она не вернулась, что она совершает бесконечный спуск и гулко так к кому-то из Гинзов взывает.
В начале июля пропал и отец. Тот же самый синеглазый Веверс сиял на него плотоядным взглядом. Отец тоже был синеглазым, но он смущался, только иногда поднимал взгляд. Зачем я пришел по приглашению вот к этому? Почему не бросился на вокзал?
В конце июля приехала опермашина за Акси-Вакси. В большущей квартире все комнаты были уже запечатаны, кроме детской, где ребенок ютился вместе с двумя русскими старухами, Евфимией и Авдотьей. Явились трое: два толстозадых дядьки и одна толстозадая тетка. Сейчас поедем к маме с папой, мальчик. Вот тебе от них конфета. Гадкая карамель. Стояла летняя светлая ночь. Старухи выли в голос, провожая единственного дитятю. Сводных детей успели развезти по столичным городам их родители.
Булгары в те времена резко обрывались обрывом, за которым змеилась худосочная река Мефоди, и дальше простирались бесконечные заливные луга. В этих поймах вроде бы не было ничего, кроме большого трехэтажного кирпичного дома. При повороте к нему в окнах ослепительно просиял восход, как будто советуя пятилетнему арестанту: «Биги!» Или — «Бегги!» А может быть — «Бегай!»
Эпоха была характерна огромными детскими спальнями. Проснувшись, я не мог уже уснуть. Не мог и уха оторвать от подухи. Вокруг истерически бесновались старшие дети. Все они, как и я, были детьми врагов народа. Кто-то вырвал у меня из-под уха подуху и запустил — враг во врага. Вот откуда, наверное, взялись гуси, гаганты. Я боялся вылезти из-под одеяла. Сосал хвостик последнему домашнему животному — набивному слону. Вдруг я увидел в окне, с внешней стороны проволочного забора, трех жалких любимых существ: Евфимию, Авдотью и Ксению — так, по-гречески, звучали их наименования. Они пришли меня искать, но, увы, неграмотные, они ничего не нашли. То ли я сам взревел, то ли мой слоник, но я куда-то помчался, лавируя меж красноармейских ног. Убивать или просто бить младший детский возраст не полагалось; перехватывать — пожалуйста. Меня куда-то усадили за ширму и заперли на ключ.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
