На ней была такая же, как у сына, растянутая почти до колен футболка с улыбающейся рожицей и старенькие спортивные штаны. Волосы высоко зачесаны и стиснуты мохнатой красной резинкой. Она была босиком и трогательно поджимала теперь пальцы с крохотными розовыми ноготками. То ли нервничала, то ли привычка у нее такая. А вот глаза… Глаза у нее тоже были заплаканы.
Что-то он все же успел пропустить.
— Можно я пройду? — вдруг обнаглел Назаров и, вновь не дожидаясь приглашения, принялся разуваться. Снял ботинки, аккуратно поставил их вдоль плинтуса и только тогда протянул ей розу: — Это вам, Вера Ивановна. И еще вот…
Он выудил из кармана злополучный полтинник и вложил его в ее руку.
— Спасибо огромное, что выручили. Чаем напоите? — это уже была сверхнаглость, конечно, но когда-то еще ему представится возможность побывать у них.
— А, что? Чаю? — Она неуверенно заморгала, растерянно теребя в руках колючий стебель. — Чаю? Да, да, проходите на кухню, пожалуйста. Я сейчас… Мы вообще-то уже спать собирались.
Еще вчера подобная фраза его добила бы окончательно, но сегодня… Сегодня Назарову вдруг стало безразличным ее неудовольствие. Давно списанная в запас, его напористость вдруг обнаружила свою непотопляемость и заявила о себе в полный голос.
Он же был таким когда-то, черт возьми! Десять лет назад как раз и был таким. Уверенным в себе, остроумным и настырным. Недаром же его уважали подчиненные в отделе и побаивались нарушители, называя не каким-нибудь ментом там либо мусором, а Назарычем звали. Может, хватит казниться-то? Пора, наверное, уже похоронить за давностью лет все свои душевные ломки…
Он вошел в ее кухню, уже не удивляясь окружающей роскоши. Сел в угол у окна, как раз напротив входа, и, посмотрев на хозяйку долго и внимательно, произнес:
— А вы плакали, Вера Ивановна. Что-то случилось?
— Что? — Крышка чайника вырвалась из ее рук и с глухим пластмассовым стуком упала в раковину. — С чего вы взяли?
— И вы плакали, и сын ваш. Я заметил, потому и…
Назаров, как зачарованный, смотрел на ее изящную шею и трогательную косточку ниже затылка. Выбившиеся из хвоста пряди волос мягко колыхались в такт движениям Верочки. Красивые руки мелькали над столом, нарезая лимон и распаковывая печенье из большого шуршащего кулька. Вот она повернулась к нему, о чем-то спросила и вымученно улыбнулась.
— Что? — переспросил Сан Саныч охрипшим от волнения голосом — он мог смотреть на нее вечно, совсем не замечая времени.
— Вы мармелад любите? — повторила она и слегка вскинула подбородок, улыбнувшись уже более раскованно. — Наверняка, любите. Не нужно было спрашивать. Чего это я?
И вот тут… И тут он заметил синяк на ее шее. Вырез футболки, отороченный ярким голубым кантом, проходил как раз вровень с ним, и когда она просто стояла, не дергая шеей, то его не было вовсе заметно. Но стоило ей чуть поднять голову кверху, как лиловый кровоподтек предательски выполз наружу.
Геральд?! Этот гребаный Геральд Хитц, о котором он, Назаров, знал, кажется, все, вплоть до того, какое дерьмо тот жрет на завтрак… Эта скотина позволила себе!..
Перед глазами у Назарова тут же заплясали предательские черные мушки, а рот наполнился горечью.
Такое бывало и прежде. Когда он психовал, когда сильно боялся или просто ждал чего-то страшного. Сейчас не было ни первого, ни второго, ни третьего. Сейчас Назарову стало худо оттого, что он ничего не мог изменить в этой дерьмовой ситуации. Худо от жалости к ней и еще оттого, что он ничего не мог поделать. Он запросто мог действовать по заявлению, которое собственноручно зарегистрировал бы и подшил в свою красную папку с замурзанными тесемками. Он мог бы запросто действовать и без заявления, попроси она его об этом. Но разве она попросит?! Она вот стоит, опершись о мойку, и даже чаепитие разделить с ним не желает. Разве захочет она разделить с ним свою печаль?..
— Вера, — проговорил он глухо, прокашлялся и попросил: — Можно я буду вас так называть?
— Пожалуйста, — осторожно разрешила она.
— Вера… — снова проговорил Назаров, казавшийся себе грубым и неотесанным в общении с ней — такой тонкой и незащищенной. — Вы… Присядьте, пожалуйста. Я не могу, когда вы стоите. Неприлично как-то.
Она послушно присела к столу, сомкнув тонкие пальцы на коленках.
— Вера… — повторил он в который раз и вдруг улыбнулся ей. — Как пацан, ей-богу! Так волнуюсь рядом с вами. Будто мне пятнадцать, а вы та самая девочка, которая позволила нести мне свой портфель.
— Была такая? — Вера насмешливо хмыкнула, слегка приподняв брови. В ее представлении Назаров уже родился с погонами хмурого участкового, радеющего за всех на свете подростков, а также их родителей.
— Не было, — признался нехотя Сан Саныч. — Как-то это было не… в жилу, понимаете? Я, весь такой крутой из себя, и портфель понесу какой-то девчонке! Вот снежком залепить промеж лопаток, это всегда пожалуйста. Или портвейн на ее глазах из горла выпить, тоже круто…
— А… А как вы учились в школе?
Она очень внимательно смотрела на Назарова и понимала, что совсем ничего не знает об этом неулыбчивом человеке, которого старательно сторонилась. А он совсем даже и ничего, участковый их. И джинсы сидят на нем очень ладно, и рубашка в мелкую серую клетку удивительно идет к его глазам. И улыбка у него очень открытая и приятная. А руки очень сильные. Зачем-то розу подарил, чудак… На чай напросился…
— В школе? — Вопросу он не удивился, сразу поняв, что она имеет в виду. — Школу я закончил с золотой медалью, уважаемая Вера Ивановна. И институт закончил весьма, весьма успешно. Юрфак, между прочим… И работа у меня была не такая, как сейчас…
— Да?! А что же сейчас?! — Вера только изумленно моргала.
Ну, не укладывался в рамки ее представлений о блестящих медалистах и выпускниках престижного факультета их мешковатый участковый с серыми задумчивыми глазами. Кто угодно, но только не медалист и не выпускник юрфака. Оттуда, по ее мнению, выходили бравые парни с холодной головой, горячим сердцем и чистыми руками. Пускай руки и голова у Назарова вроде бы соответствовали, но вот, что касалось горячего сердца — это явно не про него. Сан Саныч был весь какой-то… Какой-то потухший, что ли. Потухший взгляд, замирающий голос, неуверенная, почти погашенная улыбка…
— Знаете, это как в том анекдоте. — он все же пододвинул к себе чашку с чаем, она-то думала, что так и не осмелится. — Я весь белый и пушистый, а сейчас просто болен.
— Да? И чем же? — незаметно для самой себя она взяла с вазочки печенье и принялась крошить его на мелкие кубики, поочередно отправляя их в рот.
— Это давняя история, — нехотя обронил Назаров, отхлебнул из чашки и тут же одобрительно пробормотал: — Чай очень вкусный, сладкий и крепкий. Не понимаю, знаете ли, все эти новые модные веяния. Пресный чай, пресный черный кофе… Выпендреж все это, по-моему.
— Может быть. — Верочка украдкой улыбнулась, за такой лексикон она делала школьникам замечания, а иногда и оценки снижала. — Так что там за история, заставившая вас оставить любимую работу.
— Это не я оставил работу, а она меня. И работа, и любимая женщина, и друзья… Все, что было мне дорого, я потерял за одну ночь. Чудовищно! — Глаза у Назарова вдруг снова погасли, будто их присыпали пеплом из того потухшего вулкана, коим он ей сейчас представлялся. — Я был оперативником. Убойный отдел, как модно сейчас говорить. Раскрываемость у меня была, дай бог каждому. Я не вру, это вам любой скажет. А потом случилась та ночь… И все… Я оказался без вины виноватым…
Если честно, Верочка не любила ноющих мужиков. Эдаких непризнанных гениев, выдворенных из рая за неправедность. Была, по ее мнению, в них какая-то червоточина. Либо силы воли им не хватало, либо подлости было через край. Но Назаров почему-то не был похож на нытика. Он больше походил на раненого хромого зверя, и ей вдруг сделалось жаль его.
— Вы не пытались бороться? — поинтересовалась она, когда он вкратце поведал ей историю десятилетней давности.
— Знаете, нет. Только сейчас понимаю, что нет. А зря! Вынашивал все вот здесь, — он стукнул себя согнутым пальцем по левой стороне груди. — Думал, пройдет какое-то время, и все поймут. Разберутся и поймут… Но никто не стал ни с чем разбираться. Одно дело наслаивалось на другое, и мое было просто-напросто похоронено под ворохом других. Я остался один на один со своей бедой и с неисчерпаемым чувством вины за все. Нельзя было так поступать! Только сейчас я это понимаю. Нельзя! Я к чему все это говорю, Вера…
Он пытливо, совсем как слуга закона, посмотрел на нее.
— Если вдруг вам что-то или кто-то будет угрожать, не пытайтесь хоронить это в душе. Упаси вас бог остаться один на один со своей бедой. Это ничего не решит. Поверьте мне, я знаю, что говорю, потому что прошел долгие десять лет к такому прозрению. И еще… Пообещайте, что расскажете мне об этом.
